— Он последовал за ним, — прошептал Барейль, жестом подгоняя нас. — Мы должны держаться вместе, поблизости друг от друга, и, по возможности, никому не попадаться на глаза.

Коридор выводил не в галерею, с которой бы просматривалась вырубленная в скале потерянная твердыня, а в целую сеть постоянно расширяющихся переходов с гладкими каменными стенами в желтых и голубых прожилках, мягко освещенными невидимым источником света. Наш путь постоянно уводил наверх, хотя мы не поднимались ни по каким ступеням. Я даже не чувствовала усталости в ногах, которая подтвердила бы, что наш подъем не был обманом чувств.

Еще довольно долго я не слышала звука других шагов, кроме наших собственных. Барейль со вздохом потянул нас в скрытую от глаз нишу.

— Вазрин Творящий, — сквозь одышку выговорил он, — отродясь мое сердце так не колотилось. Но, тем не менее, мы их упустили. Ты сможешь нас вести? — спросил он у Келли.

Девушка с досадой покачала головой.

— Лучше спроси Паоло. Я потеряла след мальчика с тех пор, как мы прошли сквозь пламя. Здесь… слишком много всего. Словно кто-то надел мне на голову мешок и набил его шумом.

— Ну, тогда мы можем либо вернуться в Привратный зал, либо направиться в убежище, где мы договорились встретиться с Д'Нателем, если нам придется разделиться.

«Нет. Нет. Нет».

— Никакого отступления, — сказала я тихо, но со всей возможной твердостью, — пока Герик не будет в безопасности.

Ужас булыжником лежал в животе.

— Я согласна, — подтвердила Келли. — И, кроме того, я предпочла бы место, где будет больше одного выхода.

Дульсе утвердительно кивнул.

— Прекрасно. Тогда делайте в точности как я скажу. Хорошо?

Он скорчил серьезную мину, глядя на Паоло, но в его миндалевидных глазах плясали смешинки.

— Это место может показаться странноватым. Мальчик передернул плечами и надвинул ниже шляпу.

— Я привычный. Повидал много такого — никто бы не поверил.

— Мы не привлечем внимания, если будем держаться уверенно и не станем таращиться по сторонам.

Дульсе вывел наш потрепанный отряд сквозь путаницу коридоров, пустых кухонь и пыльных кладовых к железным воротам. За ними находился тускло освещенный огороженный двор, с дорожками, очерченными двумя рядами стройных колонн. В садовых кадках росло несколько вечнозеленых деревьев, чьи ветки были густо усыпаны иголками, однако их вид мне определить не удалось. Покрытые тонким слоем инея лапы сверкали в свете белых фонарей, крепившихся на стенах.

Я вцепилась в руку дульсе.

— Прежде чем мы отправимся дальше, Барейль, скажи: где же мы?

Я должна была услышать это из его уст.

— Разве вы еще не догадались, сударыня? — улыбнулся он. — Мы прибыли в Гондею. Вы ступаете по земле Авонара.

Думаю, я никогда в жизни не был так испуган. Маленьким я боялся темноты, поэтому Люси всегда оставляла мне свечу или сидела рядом, пока я не засыпал. Еще боялся, что, когда я вырасту и стану воином, я могу лишиться руки, ноги или глаза — как многие из тех, кто вернулся с войны. Но папа сказал, что, если я буду усердно тренироваться, меня не покалечат. Тогда я решил тренироваться усерднее всех, хотя и знал, что таким, как папа, я не стану никогда. Все говорили, что он — лучший в мире.

Конечно, я и не подозревал, что значит настоящий страх, до той ночи, когда Люси застала меня в папиной библиотеке: я заставлял солдатиков маршировать по полу. Это была просто умора, и я удивлялся, почему папа не показал мне этого накануне вечером, когда, наконец, сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы играть с ними. Эта мысль пришла мне в голову, когда я уже лежал в постели. Я глаз не мог сомкнуть, так мне хотелось попробовать, поэтому, после того как Люси погасила лампу и отправилась спать, я прокрался вниз. У мамы с папой были гости, так что в библиотеке никто бы меня не побеспокоил. Ну, должно быть, Люси вернулась в детскую, чтобы проверить, как там я.

Она бегом спустилась в библиотеку — она всегда хорошо угадывала, что у меня на уме, — и увидела, чем я там занимался.

Я в жизни не видел никого настолько перепуганного. Я-то думал, ей понравится, как и прежде, когда я научился кувыркаться, ездить верхом, не падая, или писать свое имя, не перепачкавшись в чернилах. Но в ту ночь, если бы к ней вернулся голос, она, наверное, кричала бы, пока снова не онемела. Она прижалась спиной к двери, и вид у нее был такой, словно она хочет сбежать, но вместо этого она махала руками и трясла головой, показывая на солдатиков.

— Но, Люси, все в порядке, честно. Сегодня вечером папа сказал мне, что я могу ими пользоваться, — объяснил я, показывая ей, как я могу заставить серебряного короля взбираться вверх по моей ноге.

Но она не желала ничего слушать или даже шевелиться, пока я не позволил им всем замереть. Тогда она бросилась ко мне и прижала к себе так крепко, что едва не раздавила в лепешку. Она плакала и укачивала меня, как младенца, хотя мне было уже целых пять лет.

Мне не понравилось, что она плачет. Обычно вместе мы хорошо проводили время. Она умела множество забавных вещей и, разумеется, не кричала и не ныла, как мама, ведь Люси была немой. Если ей казалось, что я что-то делаю не так, она просто еще раз показывала, как делать правильно, и изображала разочарованный вид. Никогда раньше она не плакала из-за меня. Я снова и снова повторял, что сожалею. Да, я вылез из кровати, но мне не хотелось спать, и я думал, что ничего страшного не случится, если я поиграю немного в солдатиков, раз уж папа разрешил.

Она вела себя так, словно и не слышала, что я говорил, как будто думала о чем-то еще, о чем-то, что ей совсем не нравилось. Она заставила меня убрать солдатиков и отвела в детскую. Мы сели там, у камина, и на своем смешанном языке жестов, гримас и рисунков Люси объяснила мне, что, если хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь увидит, как я делаю что-то подобное, он убьет меня. Даже папа.

— Я не верю! — завопил тогда я. — Ты тупая прислуга! Мама всегда говорила так, когда кто-то из слуг сообщал ей нечто неприятное.

— Папа любит меня больше всех на свете! Он никогда не сделает мне ничего плохого!

Я отвернулся, чтобы не видеть, как она попытается еще что-нибудь объяснить мне, но она взяла меня за плечи и отвела через весь замок в комнату около северо-западной башни. Это была девчоночья спальня. В ней все было чисто и опрятно, но пахло запустением, словно тут долгое время никто не жил. На полках стояли куклы и резные лошадки, книги и письменные принадлежности лежали на столе. На стене висел групповой портрет: мужчина, женщина, мальчик и девочка. Я не понимал, зачем Люси показывает мне это место, пока не глянул в зеркало на стене рядом с портретом. Мальчик выглядел совсем как я, а дама была похожа на бабушку, чей портрет висел в музыкальной комнате.

— Этот мальчик — папа?

Люси кивнула, а затем указала на маленькую девочку с картины и обвела рукой комнату.

— Значит, это папина сестра, Сериана, и мы в ее комнате.

Люси снова кивнула. Никто никогда не говорил о папиной сестре. Когда ее имя упоминалось в разговоре, собеседники принимали огорченный вид и поджимали губы. Я думал, что она умерла и поэтому всем грустно думать о ней. Это навело меня на ужасное подозрение.

— Люси, неужели кто-то убил Сериану за то, что она заставляла солдатиков маршировать?

Люси снова залилась слезами и закивала. Я не попросил ее объяснять дальше и не расспрашивал, кто убил тетю. Я просто дал ей прижать себя к груди и сказал, что вовсе не хотел обзывать ее тупой. Она показала, что понимает это.

Только после того, как госпожа Вералли переехала к нам, когда мне было семь, я узнал, что убили не папину сестру, а ее ребенка, а сделал это сам папа. Я выяснил: то, что я могу делать, называется чародейством, а чародейство — самая дурная штука в мире. Мужа Серианы сожгли заживо за то, что он занимался им. Я вовсе не чувствовал, что поступаю дурно, когда заставлял солдатиков маршировать, когда приказывал отвалиться колючкам густого кустарника, мешавшим мне исследовать холмы, когда заставлял котов держаться подальше от моей комнаты — потому что я от них чихал. Но я знал: то, что сказала госпожа Вералли, — правда, потому что папа никогда бы не убил хорошего человека.