— Ох, Коленкин, Коленкин! Намучаюсь я с тобой. И чего ты решил жир нагонять в такое неудачное время?

Коля и Толя собирали свои вещи в белые сумки с надписью «Адидас».

— Извините, — сказал я. — Вздремнул.

— Даю три минуты, — сказал Андрей Захарович. — Начинаем.

Я спустил вялые ноги с кровати. Встать, взять с собой полотенце, форму, собрать выданную мне скромную сумку казалось непомерным усилием.

— На бильярде играешь, Коленкин? — спросил Толя.

— Играю, — сказал я смело, хоть играть и не приходилось. Лишь видел, как это делается, когда отдыхал в санатории года три назад.

— Совсем забыл, — сунул вновь голову в дверь Андрей Захарович. — Вы, ребята, Коленкина к врачу отведите. Осмотр надо сделать.

У входа в кабинет мне стало страшно. Дверь была деревянная, обычная, как и в прочие комнаты домика, но я вдруг вспомнил, что у меня барахлит давление, случается тахикардия, есть шум в левом желудочке, постоянно болят зубы и вообще со мной неладно, как неладно с остальными моими сверстниками, которым под сорок и которые ведут сидячий образ жизни.

— Мы тебя, Гера, подождем, — сказали Коля и Толя. Наверно, почувствовали мое волнение. — Врач у нас свой, добрый. Кирилл Петровичем зовут. Не стесняйся.

Окно в кабинете было распахнуто, молодые сосенки качали перед ним темными пушистыми ветками, вентилятор на столе добавлял прохлады, и сам доктор, как-то не замеченный мною в столовой, хоть меня ему и представляли, показался мне прохладным и уютным. В конце концов, подумал я, если даже меня отправят домой по состоянию здоровья, это не хуже, чем изгнание из команды за неумение играть в баскетбол.

— Здравствуйте, Кирилл Петрович, — сказал я, стараясь придать голосу мягкую задушевность. — Жарко сегодня, не так ли?

— А, пришли, Коленкин? Присаживайтесь.

Доктор был далеко не молод, и я решил, что он стал спортивным врачом, чтобы почаще бывать на свежем воздухе. Я встречал уже таких неглупых, усатых и несколько разочарованных в жизни и медицине врачей в домах отдыха, на туристских базах и других местах, где есть свежий воздух и люди мало и не разнообразно болеют.

Доктор отложил книгу, не глядя протянул руку к длинному ящичку. Собирался для начала смерить мне давление. Другая рука привычно достала из ящика стола карточку и синюю шариковую ручку.

Сначала доктор записал мои данные — возраст, чем болел в детстве, какими видами спорта занимался, семейное положение и так далее. Пока писал, ничем не выражал своего удивления, но, кончив, отложил ручку и спросил прямо:

— Скажите, Коленкин, что вас дернуло на старости лет в спорт удариться? Не поздно ли?

А так как я только пожал плечами, не придумав стоящего ответа, он продолжал:

— Что движет людьми? Страсть к славе? Авантюризм? Ну, я понимаю мальчишек и девчонок. Понимаю редко встречающихся талантливых людей, для которых нет жизни вне спорта. Но ведь у вас приличное место, положение, свой круг знакомых. И вдруг — такой финт. Вы же, признайтесь, никогда спортом не интересовались?

Я слушал его вполуха. Меня вдруг испугала внезапно родившаяся мысль: а что, если сыворотка Курлова настолько меняет все в организме, что врач обнаружит ее? И скажет сейчас: «Голубчик, да вам же надо пройти допинговый контроль!» Или: «Это же подсудное дело!»

Продолжая говорить, Кирилл Петрович намотал мне на руку жгут, нажал на грушу, и руку мне сдавило воздухом.

— Что с пульсом у вас? — удивился Кирилл Петрович.

Я понял, что судьба моя висит на волоске, и решился идти ва-банк.

— Я волнуюсь, — сказал я. — Я очень волнуюсь. Поймите меня правильно. Вы же угадали: мне в самом деле сорок лет, я никогда не занимался спортом. Мне хочется хотя бы на время, хотя бы на две недели, стать другим человеком. Вам разве никогда не хотелось сказать: «Катись все к черту! Еду на Северный полюс!».

— Хотелось, — коротко ответил доктор. — Снимайте рубашку. Я ваше сердце послушаю. Кстати, у вас тахикардия. Вы неврастеник?

— Не замечал за собой. Хотя в наши дни все неврастеники.

— Зачем обобщать? Вытяните вперед руки. Ага, дрожат. Тремор ощутимый. Пьете?

— Только за компанию.

— И как вы в таком состоянии умудряетесь попадать в кольцо? Я бы вам не рекомендовал играть в баскетбол. Сначала займитесь просто ходьбой, обтирайтесь по утрам холодной водой. Никогда не пробовали?

Он меня гробил. Моя откровенность обошлась мне слишком дорого.

— Будет он обтираться холодной водой. Прослежу.

В дверях стоял Андрей Захарович, блокнот в руке.

— Все записываю. Все ваши советы, Кирилл Петрович, записываю. Ни одного не упускаю. И бегать он будет.

— Совсем не уверен, что будет. В его состоянии…

— В его состоянии полезно заниматься спортом, — настаивал Андрей Захарович. — Я уже все записал.

Андрей Захарович вспотел. На лбу блестели, сползали к глазам капли пота. Он тоже волновался. Доктор оказался неожиданным, не предусмотренным препятствием.

— Но ведь серьезного ничего нету? — спросил тренер заискивающе.

— Серьезного, слава богу, ничего. Просто распущенный организм. Раннее старение. Жирок.

Доктор взял брезгливо меня за жирную белую складку на животе и оттянул ее к себе.

— Видите?

— Вижу, — согласился тренер. — Сгоним. Давление в пределах?

— В пределах. Хотя еще неизвестно, что считать пределом. И не сердце, а овечий хвост.

— Все. Все ясно. Так мы пошли на тренировку?

— Да идите вы куда хотите! — обозлился вдруг доктор. — Не помрет ваш разыгрывающий. Ему еще на Северный полюс хочется махнуть!

В коридоре ждали Толя и Коля.

— Здорово он тебя, — сказал Толя. — Я думал уж, не допустит.

Они и в самом деле были милыми ребятами. Их даже не удивило состояние моего здоровья. Они болели за меня и были рады, что в конце концов доктора удалось побороть.

— Только каждый день ко мне на проверку, — слышался докторский голос.

— Обязательно. Совершенно обязательно, — заверял его тренер.

Он догнал нас на веранде и сказал мне:

— Ну и поставил ты меня в положение, Коленкин! Нехорошо.

И мы пошли к площадке.

Я переодевался, слыша стук мяча, крики с площадки. И мне все еще не хотелось выходить. Сердце билось неровно — запоздалая реакция на врача. Ныл зуб. В раздевалке было прохладно, полутемно. За стеной шуршал душ.

— Ну! — крикнул Коля, заглядывая внутрь. — Ты скоро?

И я вышел на площадку, прорезанную ставшими длиннее тенями высоких сосен.

Тренировались мужчины. Девушки сидели в ряд на длинной низкой скамье. При виде меня зашептались. Кто-то хихикнул, но Валя, милая, добрая Валя, шикнула на подругу.

Ребята перестали играть. Тоже смотрели на меня. В столовой, где я видел почти всех, было иначе. Там мы были одеты. Там мы смотрелись цивилизованными людьми. Как в доме отдыха.

Я остановился на белой полосе. Все мы выдаем себя не за тех, кем являемся на деле. Мы стараемся быть значительнее, остроумнее перед женщиной, если нам она нравится. Мы стараемся быть умнее перед мужчинами, добрее перед стариками, благоразумнее перед начальниками. Мы все играем различные роли, иногда по десяти на дню. Но роли эти любительские, несложные, чаще за нас работает инстинкт, меняя голос по телефону в зависимости от того, с кем мы говорим, меняя походку, словарный запас… И я понял, что стою, вобрав живот и сильно закинув назад плечи, словно зрители, смотрящие на меня, сейчас поддадутся обману.

— Держи! — крикнул Иванов. — Держи, Коленкин. Ведь народ в тебя еще не верит.

Я приказал своим рукам поймать мяч. И они меня послушались. Я приказал им закинуть мяч в корзину отсюда, с боковой полосы, с неудобной, далеко расположенной от кольца точки. И мяч послушался меня.

— Молоток! — сказал Толя.

Труднее было бегать, стучать мячом по земле и получать пасы от других. Мяч был тяжел. Минут через десять у меня совсем отнялись руки. Я был покрыт потом и пылью. Я понимал, что больше не смогу сделать ни шагу. И я собрался уже было повернуться и уйти с площадки, как Андрей Захарович, стоявший в стороне со свистком и блокнотом, крикнул: