– На кладбище? – спросил герой. – Может быть не надо, хватит с нас на сегодня покойников.

– Ты, герой, никогда так не говори, – строго заметил Левон. – Жизнь и смерть – они всегда рядышком шагают, порой и не поймешь, где одна, а где другая. Как вон Лютка с Гизелкой. Думаешь, они врагини, ан нет – подруженьки сердечные, только сами этого не понимают, потому что бабы – они бабы и есть.

Люта с Гизелой обиженно фыркнули. Бабами они себя не считали ни при каком раскладе, даже таком паршивом, как сейчас. Они считали себя женщинами и видели существенную разницу между женщиной и бабой. Интересно какую?

– А кроме того, могила всех между собой мирит, – добавил второй богун. – А кое-кому примирение не помешает, а не то ваша компания попусту ноги собьет, да так и сгинет, и придется русскому народу всю жизнь по могилам сидеть. Разве это дело? Так что пошли, нечего ерепениться да пустую философию разводить. К Ивану Подорожнику пойдем на церковное кладбище. Тут недалеко, прямо за горочкой.

Насчет философии Тихон, наверное, имел в виду себя. Из наших как раз никто особенно и не философствовал. По крайней мере я этого не заметил. Побаивались, это да, это было. А вот насчет могилы, которая всех перемирит, это он правильно сказал, только примиряет, по-моему, все-таки смерть, а не просто могила, ну да им, богунам, виднее.

Небольшое прицерковное кладбище, выглядело, как ни странно, довольно уютно. На кладбище было людно, словно на деревенской улице. Жители Подорожников, или, как они сами называли, дети Подорожника, деловито ходили между могил, обустраивая немудрящий быт. Заросли высохшей крапивы и бурьяна, кусты шиповника и дикого терна были добросовестно выкорчеваны и свалены в кучу возле кладбищенской ограды. Почти у каждой могилы зияли норы, ведущие куда-то вглубь, некоторые были закрыты двойными деревянными щитами, меж досок которых был набит дерн, снятый, наверное, со старых могил. Круглые щиты-двери смахивали на гамбургеры. У других могил щиты были сдвинуты, словно канализационные люки, из подземелья доносились женские и детские голоса. Меж надгробными памятниками, выполненными в виде листьев подорожника или его немного похожих на зеленые кукурузные початки соцветий, были натянуты веревки, на которых сушилось разноцветное белье. Дети Подорожника производили впечатление самых обыкновенных русских людей, жителей глубинки, одетых в турецкие и китайские шмотки, купленные на ближайшем городском рынке задешево. Некоторые могилы выглядели совсем свежими, нор под ними не было. Видимо, злое железо успело полютовать и здесь, некоторые легли в могилы навсегда. Смеркалось, но весенние сумерки не делали кладбище страшным, наоборот, я даже приободрился, увидев, что среди старых могил идет обыденное человеческое копошение. Костя, и тот, по-моему, немного повеселел.

Могила Ивана Подорожника оказалась и не могилой даже, а чем-то вроде обширного склепа-землянки. Вход в могилу был прикрыт таким же щитом-гамбургером, только побольше других, и располагался на невысоком, покрытом нежно-зеленым дерном холмике рядом с входом в церковь. Широкие листочки, сплошь покрывавшие холм, казалось, были выкроены из телогрейки, такие же строчки-полосы, только маленькие. Первые весенние подорожники, где же им расти, как не здесь, подумал я. Все это напомнило мне нору хоббита из известного фильма. Не знаю, был ли здесь популярен Толкин, скорее всего нет, но норы местные жители строить умели явно не хуже хоббитов, это уж точно. Только вот окон в этих норах не было, зато сбоку холмика торчала шестигранная глиняная труба, явно позаимствованная из дренажной системы. Из трубы вкусно курился дымок. Такие же трубы торчали и из других могилок. На кладбище густо и мощно пахло щами. Желудок радостно забеспокоился, словно пес, учуявший собачью свадьбу и жаждущий принять в ней непосредственное участие.

– Греемся, – пояснил наш провожатый. – Ну и горячее готовим, само собой. Как же без горячего, да еще под землей. Без горячего никак. Скотина вся снаружи, ее в могилу не спрячешь, каких коровенок побило с утра, тех мы на мясо пустили, а что осталось – в ледник, чтобы не испортилось. Хлебушек, опять же, печем. Вон там, под мучениками Хомой Свинарем да Слюсарем Говядой, у нас пекарня. Могила большая, было где печь сложить.

И впрямь из одной могилы торчала беленная известью труба самой настоящей русской печки. Вот тебе и дети Подорожника!

– Ну, чего стоим, заходите, – пригласил нас Тихон, с усилием откатывая круглую дверь. – Гостями будете.

В склепе Ивана Подорожника было сухо и чисто. Могила хозяина деревни располагалась где-то наверху, а внизу имелись несколько жилых помещений, оборудованных явно не сегодня и даже не вчера. Все это было немного похоже на бомбоубежище для высших чиновников провинциального населенного пункта. Богун Тихон подтвердил мои подозрения, объяснив, что могила была оборудована в полном соответствии с указаниями, оставленными самим Иваном Подорожником. Что-то такое, стало быть, местный бог предвидел. Интересное дело.

В одном помещении был душ с латунными кранами, из которых текла холодная и теплая вода. В боковой пещерке деловито чавкал поршнями и похрипывал паровой двигатель. Медные и бронзовые детали масляно блестели в свете неярких электрических лампочек. Судя по комфортабельной могиле-убежищу деревенского бога, к пробуждению злого железа в Подорожниках готовились давно и основательно. Ни одного железного предмета я не заметил не только в склепе, но и на всем кладбище. Странно это было, особенно после того, что мы видели в Зарайске и в поселке с разрушенной церковью. Видно, местные боги не очень охотно делились между собой информацией.

После ужина, когда убрали оловянные тарелки и липовые черпаки, богун Тихон сказал:

– Ну вот, пришло время потолковать о том да об этом. Вас, значит, господа-товарищи, шестеро, и идете вы к всебогуну Агусию, пока сами не знаете зачем. Так?

Мы молча согласились. Действительно, а что мы там у этого Агусия делать будем? Я как-то этим вопросом не задавался, просто полагал, что все само собой решится, Люта с Гизелой позволят мне сыграть дорогу домой, а всебогун уймет взбесившееся железо. Как он это сделает – я не знал. Может быть, соберет какой-нибудь большой совет из местных богов и выступит на нем с пламенной речью, а может, еще что, ему виднее.

– Значит, Авдей-дорожник, две его обочницы, Люта да Гизела, Константин-герой, ты, богун Левон, Гонза-крутой и Степан-лох. Всех перечислил, никого не забыл?

– А почему это мы вдруг обочницами стали? – обиделась Гизела. – Я, между прочим, дипломированная магистка, а не какая-нибудь обочница. Да и она тоже не из плечевых! Мы аймы, если уж на то пошло, хотя и неполные по милости вон того типа.

Гизела показала на меня.

Старший сержант Голядкин на лоха не обиделся, привык, наверное. А может, хватило ума не перебивать. Я тоже промолчал, а чего, собственно, спорить?

– Ну, как же не обочницы? – удивился Тихон. – Авдей, который по-вашему бард, он по-нашему лирник или дорожник. А у каждой дороги, как водится, две обочины, которые эту дорогу держат, вот и получается, если он дорожник, то вы – обочницы. Только не разберу, которая из вас, красавицы, правая, а которая левая.

– Мы – благородные аймы, – твердо сказала Люта.

– Это вы по-благородному аймы, а по-нашему, по-простому, – обочницы, – усмехнулся богун.

– Ладно хоть канавами не обозвал, – буркнула Гизела. – От канавы до шалавы…

– Помолчи, Гизелка, – оборвал ее богун Левон.

– Ну-ка, лирник-дорожник, покажи-ка свой инструмент, – попросил Тихон.

Я расчехлил гитару и осторожно протянул ее богунам. Они оба, Левон и Тихон, склонились над моей красавицей, пошептались, потом Тихон бережно взял гитару и протянул мне.

– Ну-ка, сыграй что-нибудь, только не в полную силу. А вы, девки, не вмешивайтесь, а то окажемся все невесть где. Сдается, у него что-то с гитарой не то.

Я попробовал строй, слегка подтянул первую струну, взял несколько аккордов и вопросительно посмотрел на Левона. Тот кивнул, и я начал: