Где твое детство, бард Авдей? Может быть, ничего этого не было, а? Старость начинается, когда человек перестает чувствовать весну как жизнь заново. У природы не бывает старости, для нее весна – это всегда новая жизнь. Как ты писал когда-то, вспомни!

Ты еще падаешь в весну, Авдей, летишь в ее звенящую щедрость вместе со всем миром? Не знаешь? А жаль…

И только для людей эта весна стала весной смерти, весной злого, неупокоенного железа, поднятого ими самими из гордыни и по глупости.

А к вечеру мы неожиданно встретили местного богуна.

Деревня стояла на высоком взвозе. На краю, как полагается, угнездилась маленькая беленая церковка с красно-коричневой луковкой купола, увенчанного чем-то вроде широкого листа, темного на фоне заката. Когда мы подошли поближе, выяснилось, что над церковью красуется самый настоящий зеленый лист, выкованный, наверное, из медного листа, позеленевшего от времени.

– Это церковь Ивана Подорожника, – пояснил Левон. – Пойду-ка я потолкую с местным богуном, если он, конечно, жив еще.

Местный богун, однако, сам спускался по глинистой тропинке с невысокой горушки, поросшей полупрозрачными, словно тюлевыми весенними березами, выглядел он вполне живым, бодрым и даже не искалеченным. Подойдя к нам, он степенно поклонился всем, потом подошел к Левону, и они обнялись, как старые приятели.

Богун Тихон, как он представился, был худым, жилистым, невысокого роста мужчиной лет тридцати, с острым, подвижным лицом, похожим на летящий боевой топор. Богун был одет в какой-то длиннополый коричневый кафтан и зеленые резиновые сапоги на желтой подошве. Аккуратно подвернутые полы кафтана были мокры и испачканы землей. На поясе на неизменной богунской веревке болтался пучок широких грязно-зеленых, словно стеганых листьев.

– Здорово, Левон, – сказал богун. – Вишь, что творится-то? Беда пришла, беда… Далеко ли направился? Ежели город свой бросил, значит, по важному делу, так куда, если не секрет?

– К Агусию, – степенно ответил Левон. – Железо-то вон как разгулялось, надо бы упокоить. А то в России скоро и вовсе никого не останется. А у тебя здесь что-то совсем тихо, жители-то где? Живые есть?

– Агусий говорил о тебе и твоих спутниках. – Богун Тихон внимательно оглядел нас, задержал взгляд на мне и покачал головой. – Предупреждал, что вы придете, просил принять. Ты, что ли, Авдей-дорожник будешь? Ну, здравствуй, Авдей! Какой-то ты дохлый, неужто справишься, сам-то как думаешь?

Я поздоровался. Рука у Тихона оказалась сухая и твердая, с четкими мозольками, сильная рука, мужская.

– Не знаю, – откровенно признался я. – С чем справляться-то?

– С напастью, конечно, – ответствовал богун тенорком, – с чем же еще? Не видишь, какая у нас тут напасть да беда? Вот с ней и справляться будешь. Справишься?

– Не знаю, – повторил я. – Попробую.

– Пробуй, – милостиво разрешил Тихон. – Может, что и получится, ежели бэк-вокал не подведет, обочницы твои, Агусий наставит, да народ поможет.

И качнул головой в сторону Люты с Гизелой, Гонзика и роющегося в милицейской сумке старшего сержанта Голядкина.

Интересная, однако, лексика у деревенского богуна! Бэк-вокал! И что это еще за «обочницы» такие?

Я было хотел спросить Тихона, что он имел в виду, когда назвал наших женщин «обочницами», звучало как-то двусмысленно, но старый зарайский богун мне помешал.

– Жители-то где? – снова спросил Левон. – А то кое-кто уж засомневался, стоит ли идти, спасать, говорит некого, так нечего и ноги зря бить, ляжем тут на бережке, да и помрем спокойно.

– Жители? – переспросил Тихон, внимательно рассматривая Константина. – Жители, как положено, на кладбище, я их всех по могилам распределил. Кого туда, кого сюда. А сам вот вышел еды какой по домам поискать, да вас с кручи увидел.

– Схоронил, значит, – глухо констатировал герой Костя. – Ну ладно, хоть схоронил по-людски. В других местах покойники так на улице и лежат.

– Почему это схоронил? – удивился Тихон. – Кое-кого, конечно, побило, а остальные живы-живехоньки. На деревенском кладбище обустраиваются, ждут, когда это безобразие закончится, тогда и по домам вернутся. Не дело это, человеку долго на кладбище жить, не упыри же мы какие, право слово! Вчера всебогун приходил, вот он и посоветовал. Спрячьтесь, говорит, под могильной землей, сквозь нее неупокоенное железо не видит, слепит она его и смиряет. Вот я и увел всех на кладбище, все по могилам сидят, спасаются. Хотя некоторые ушли в поле, тоже помогает. У нас ведь на Руси что ни поле, то кладбище, столько здесь кровушки пролито.

– Так, значит, Агусий вас вчера предупредил? А почему до Зарайска не дошел, не сказывал? – обиженно спросил Левон.

– Как же, сказывал, просил гонца в Зарайск послать. Сильно торопился Агусий. Ему к завтрему у Божьего Камня быть надо, работу доделывать. А в Зарайск я еще с утра весточку послал. Сотовая связь у нас не работает, да и обычная тоже через раз. Вот я и послал к вам парня на мотоцикле. А что, неужели не поспел?

– Может, и поспел, – угрюмо сказал Левон. – Только все одно поздно поспел. На нас сам Кистеперый осерчал, по нам первым и ударило. Весь город своим кистенем располосовал, а железо уж потом за нас взялось, когда мы ушли, так что самого страшного и не застали. А еще чего всебогун сказал?

– Сказал, что ждать вас будет на третью ночь у Божьего Камня, – повторил Тихон. – Так что вы поторапливайтесь, ребятки, времени у вас всего ничего, а до Камня еще идти да идти. Уж как успеете вы или нет – не знаю, но Агусий говорил, что с дорожником можете успеть.

– Прыток, однако, этот ваш Агусий, – неодобрительно поморщился Гонза. – То он здесь, а глянешь – уже там. Джип у него, что ли, заговоренный?

– Пешком он ходит, – сурово пояснил Левон. – Просто у него свои дороги. Для нас они закрыты, не сподобились, значит.

Старший сержант Голядкин между тем извлек из сумки потертую карту-двухверстку и старательно водил по ней грязным пальцем с обгрызенным ногтем.

– А скажи, дядя, как ваша деревня называется? – вежливо обратился он к местному богуну.

– Подорожники, – ответил тот. – Так и называется, Подорожники. И правит нами Иван Подорожник, хороший бог, человечный. А мы, стало быть, все как есть его дети.

– И где этот самый Божий Камень? – продолжал свои расспросы бывший мент.

– Да вчера был в устье Мологши, там, где она в Волзу впадает.

Тихон ткнул в карту пальцем, и трудолюбивый Голядкин тут же отметил указанное место жирным косым крестиком.

– Только Божий Камень не каждому открывается, – заметил богун. – Так что зря ты бумагу мучаешь, так просто к нему не добраться.

– Да что я, не понимаю, что ли? – шмыгнул носом Голядкин, бережно укладывая карту в дерматиновую милицейскую планшетку. – Только с картой как-то надежнее. Никуда он не денется, этот камень, раз нас там ждут, значит, отыщем.

– Ну, если веришь, значит, так оно и будет, – ответил Тихон. – Вот что, господа хорошие, Агусий велел вас на ночь приютить, так что пойдем со мной, у меня все готово – и помыться, и поесть, и потолковать.