Просыпаться было тяжко. Сон уходил из меня нехотя, словно гнилая вода из осушаемого болота. Медленно, оставляя волокнистую тину, вязкий ил и липкую слизь, толстым слоем покрывавшие твердое дно, на котором я и находилось. Но когда первые молекулы меня наконец проснулись и осознали пробуждение, дело пошло быстрее. Тоска по предназначению, заложенная во мне давними хозяевами-людьми, и скопившаяся за время сна злость со скрежетом вырывали из небытия все новые и новые частицы меня – неупокоенного, а теперь восставшего из ржавчины злого железа.

Сначала, как и подобает воинам, проснулись древние мечи, римские гладиусы и рыцарские палаши, скифские акинаки и казацкие шашки, наконечники копий и стрел, боевые топоры викингов, разбойничьи кистени, моргенштерны и чеканы, уже освобожденные человеками из земли. В запасниках и экспозициях музеев, на стенах коллекционеров оружия и просто любителей старины, в столичных помпезных дворцах, старых и новоделах, в изгрызенных кариесом веком старинных замках. Потом медленно и вяло стало пробуждаться железо, разбросанное по земной поверхности или лишь присыпанное слоем земли, – осколки снарядов и гранат, старые трехгранные штыки и более современные штык-ножи, полицейские «селедки» и георгиевские клинки белой гвардии, спавшие вперемешку с такими же клинками красных конников. Просыпались затянутые живой древесной плотью кусочки шрапнели и осколки противопехотных мин, древние метательные ножи и наконечники арбалетных болтов. Просыпались под тонким слоем почвы и в схронах черных следопытов полусгнившие автоматы, пистолеты и пулеметы, просыпались и шевелили отваливающимися, как челюсти покойника, затворами, требуя патронов, напрягали изъязвленные временем до дыр стволы, но это был не их день, не их праздник.

Последними стали просыпаться частицы меня, прошедшие через огненное чистилище переплавки, но сохранившие остатки ярости. Они просыпались нехотя, но другие части меня звали их, напоминая об изначальном предназначении, и они в конце концов услышали и очнулись.

И теперь, проснувшись и вспомнив, я ждало только человеческого приказа, злой человеческой воли, которая швырнет меня в бой, где я смогу наконец выполнить свое предназначение до конца, убить всех, утолив вложенную в меня ярость, чтобы потом уснуть уже навсегда.

Я восстало от сна.

Я готово.

Что же вы медлите, люди?

Известный на всю столицу коллекционер старинного оружия, по совместительству смотрящий за демократической прессой Михаил Семенович Гомб, носивший во времена своей бурной молодости заслуженное погоняло Мишка-Мессер, с наслаждением и нескрываемой гордостью показывал высокому зарубежному гостю свою коллекцию холодного и не очень оружия. Показывать было что! История каждого экземпляра была сама по себе уникальной, подтвержденной трудами известных историков, запечатленной в соответствующих бумагах, подлинники которых тоже хранились в коллекции. Но и история поисков этих экземпляров тоже была ничего себе, честное слово, за парочку глав этой истории иной сочинитель детективных романов продал бы Михаилу Семеновичу свою бессмертную душу, а остальную требуху отдал бы просто так, в придачу. Если бы, конечно, хозяин согласился. Но это навряд ли, Мишка-Мессер давно уже не занимался скупкой душ, тем более сомнительного качества.

Короче говоря, за долгие и бурные годы собирательства, Михаил Семенович создал воистину достойную, можно сказать, уникальную коллекцию, в которой, как всегда это бывает, чего-то да не хватало. В данном случае недоставало трех из семнадцати знаменитых именных булатных мечей, кованных прямым лучом и изготовленных в Европе еще в раннем средневековье, когда железо было большой редкостью и сделанное из него оружие получало имя собственное.

Дорога этих мечей, прорубленная в человеческой плоти, начиналась в седой древности и, как правило, заканчивалась, когда пересекалась с другой такой же кровавой дорогой, проложенной более совершенным или более везучим на владельца собратом. И каждую из этих семнадцати дорог Михаил Сергеевич знал до самого незначительного перекрестка, словно свой собственный жизненный путь, усыпанный тоже отнюдь не розами, а скорее потрохами незадачливых конкурентов.

Остальные четырнадцать заветных мечей у Мишки-Мессера уже имелись, чем он весьма и весьма гордился. Состояние некоторых из них, конечно, оставляло желать лучшего, но разве внешний вид важен для настоящего коллекционера? Бурная жизнь не красит не только людей, но и оружие тоже. Не красит, зато придает шарму.

Но вернемся в дом Михаила Сергеевича, в комнаты, отведенные под коллекцию, к защищенным зеркальными бронестеклами витринам-шкафам, внутренности которых выстланы драгоценными коврами. Вернемся к коллекционеру и его гостям. Точнее, гостю, и попытаемся понять, почему же почти всесильный Мишка-Мессер так его обхаживает.

У гостя, невысокого плотного человека южной национальности, коротконогого, одетого в европейский костюм и папаху, как раз имелся один из искомых мечей, имелся совершенно точно, что-что, а информация у медиамагната и смотрящего за прессой была поставлена как надо. Попробовал бы кто-нибудь впарить ему тухлятину! Нет, господа, информация для власть имущих может быть только первого сорта, как и рыба. А вот для остальных годится и тухлятина, тоже, между прочим, первого сорта. На том и стоит настоящая демократия.

И вот что обидно, гость, по понятиям Мишки-Мессера, даже и коллекционером-то мог считаться с большой натяжкой, так, собирал себе в охотку всякие разные сабельки да прочую ерунду, а сам больше политикой интересовался да блондинками, желательно которые в теле. Спрашивается – зачем ему такая бесценная реликвия, как именной меч? Клинок, изготовленный из болотной стали на востоке России, сменивший на своем прихотливом, словно полет ночного вампира, пути несчетное количество хозяев, чтобы в конце концов отыскать настоящего и прославить его. Последним и истинным хозяином заветного меча был русский князь Свологд Красноволк. Тот самый, который так славно погулял в свое время по старушке Европе и непременно прибил бы свой щит на дубовых воротах древней Лютеции, если бы сам же не приказал те ворота сжечь дотла, как, впрочем, и весь город, чего ему французы и по сей день простить не могут.

Когда упомянутый Свологд, который и дома-то, на Руси, бывал, по точному свидетельству тогдашних летописцев «с ранья до ранья», то есть пока не подживали многочисленные раны, полученные в лихих набегах на ближних и дальних соседей, сгинул во время похода на Кирдкюльское ханство, весь остальной мир вздохнул с облегчением. Конечно, по разрушительности набеги Свологда никак не могли конкурировать с походами того же Тамерлана, массовости недоставало, но по бесшабашности и истинно русской удали превосходили последние многажды, частенько завершаясь всеобщей гулянкой, когда победители в широте душевной сажали за свои столы побежденных. Именно эта в целом благородная манера зачастую и приводила к сгоранию захваченных Свологдом поселений, а также к гибели их обитателей. Европейцы терпеливо сносили набеги, но пережить то, что за ними следовало, как правило, не могли. «Вода у них в Европе не та, – как писал один летописец, – вот отчего на питие ромеи слабы…»

В конце концов неуемный Свологд скончался, отравленный кумысом, заквашенным из молока, надоенного коварными степняками в новолуние от бешеной жеребяки. Каким образом степнякам удалось подоить упомянутую скотину – так и остается загадкой для специалистов по магической истории, но, в конце концов, для описания происходящего это не имеет особенного значения. И вообще пушил бы себе Европу, помер бы по-людски, с мечом в руке, ан нет, его в степь потянуло, вот и нарвался на жеребячье молочко.