И, как бледная богиня, покровительница жаждущих мести, – Луна, разорвав скрывавшие ее облака, внезапно заливает серебряным блеском все море. И Фьерс испускает крик дикой радости: вот! Вот! Среди блистающих волн вырастают черные, как ночь, броненосцы.

Павшим при Цусиме.

Враг прямо перед нами.

На 412-м вполголоса отдаются приказания:

– Тихий ход! – Обе машины сто двадцать оборотов. Приготовить молотки там, у трубок.

– Все остальные – тихо!

– Налево, пять. Руль на нуле. Вы видите, боцман, да? Так держать, на два румба впереди линии.

– Машины, приготовиться маневрировать. Форштевень бесшумно рассекает воду. 412-й бежит вперед. На сером горизонте английские броненосцы рисуются смутными массами.

Сколько до них миль? Две, три? Как знать: ночью невозможно определить расстояние. Нужно идти очень тихо, без искр и шума поршней, слышного издалека. Подойти нужно близко, совсем близко: хорошая дистанция четыреста метров, когда ясно видно и когда известна скорость цели. Но для ночной атаки – безумие выпустить мину на большем расстоянии, чем двести. Фьерс это знает и, не спуская глаз со своей цели, он шепчет тихо: «Я выстрелю только в упор».

Направо и налево другие миноносцы исчезли вдали, поглощенные ночной темнотой. 412-й дерзко бежит к неприятельской эскадре совсем один.

Сколько миль еще? Две, одна? Быть может, остается только пять минут до первого пушечного выстрела. Головной броненосец, самый близкий – «Король Эдуард». Это его адмиральский пост. Фьерс, на секунду вспомнив Гонконг и пушку Норденфельда, обвитую розами, шепчет: «Смешно». И сейчас же мысль его возвращается к самому главному: «Я выстрелю только в упор».

Только в упор. Луна внимательно смотрит на поле битвы. Видно ясно, слишком ясно. Миноносец должен четко выделяться на этом молочного цвета море.

Силуэт броненосца растет, растет. Ни одного огня, ни отсвета на этой мрачной громаде. Никакого шума. Это – дворец Спящей Красавицы.

Сколько метров теперь? Пятьсот? Тысяча? А между тем, ведь у англичан есть глаза. Видно, как светлым днем… О, ожидание, гнетущее ожидание первого выстрела, который должен раздаться, как сигнал для всех громов битвы…

В роковом молчании Фьерс слышит, как бьется его сердце: громко, так громко, что враг там, впереди, должен тоже слышать… И он удерживает дыхание, почти задыхаясь… Но внезапно кошмар рассеивается ослепительным пробуждением: сноп фиолетовых лучей брызжет с «Короля Эдуарда», бежит по воде, ударяет в ослепленный миноносец, окружает его, затопляет морем сияния, окружает ореолом погребальной славы. И сразу все пушки, с которых сняли намордники, ощетиниваются молниями и воют, как стая гончих на добычу.

Фьерс ничего не видит, совершенно ослепленный снопом электрических лучей, ударившим в его зрачки. Тем хуже! Все равно – вперед. Он кричит во всю силу легких, чтобы разрядить свои нервы: «Машины, четыреста оборотов!»

Потом, всем существом своим превратившись в одно стремление к цели, он начинает опять повторять, как затверженный урок: «Я выстрелю только в упор! Я выстрелю только в упор! Я выстрелю только в упор!..»

Снаряды жужжат и ударяются в воду здесь и там. Почти все они разрываются от толчка среди волн: высоко вверх брызжут снопы, рассыпающиеся и падающие вниз дождем, жидкие призраки, белые под луной, которые появляются и исчезают опять в одно мгновение, незаметно смыкаясь все теснее вокруг миноносца.

Да, это хоровод проворных и легких призраков, бросающих друг другу свои саваны – волшебно красивые саваны из белоснежной пены, в каждой складке которых таится смерть. Хоровод, кружась, все теснее смыкает свое кольцо. Но 412-й развил теперь скорость в тридцать узлов. Наперерез волнам и гранатам он летит неодолимо и непреклонно, как воля, которая его направляет. И взволнованное море вздымается и бушует, и по палубе струится вода, как по руслу потока. Трубы извергают потоки пламени, ветер клонит и разрывает на части их улетающие султаны.

Первая граната. Разбитое железо отрывается полосами. Фьерс, повернув на минуту голову, видит человека с разорванным животом и вывалившимися внутренностями. За первым попаданием тотчас же следует второе, более удачное: задняя трубка и ее мина разлетаются вдребезги, унося с собой половину шансов на победу. Трое матросов скрошены в кровавую кашу. А еще далеко, слишком далеко!

«Только в упор!» Ярость борьбы душит Фьерса, и молнии гнева, яркие, как ясновидения, бороздят его мысль. Вот она, перед его миной, перед его последней миной – Цивилизация! Она его раздавила, искалечила. Перед тем, как убить, она оскорбляет его, швыряет в лицо волны, которые бьют его по щекам и заплевывают глаза…

О, Фьерс себя чувствует слишком слабым, и все-таки он бешено мчится, чтобы отомстить. С его губ срывается крик, крик уличной девки, которая вцепилась сопернице в волосы: «Я тебя, шлюха!» И напрягая все силы, с выступающими из орбит глазами, обезумевший – он держит прямо, все прямо.

Тяжесть его тела вся перенесена на руки, сжимающие перила. Внезапно точка опоры исчезает, и он падает вперед. Снаряд продольным огнем оторвал вместе и сталь перил, и часть его тела. На конце своей руки Фьерс видит что-то красное и болтающееся: наполовину оторванную кисть. Это пока еще не больно. Но кровь льется, и Фьерс понимает, что он сейчас умрет. Тогда он вскакивает одним прыжком и кричит изо всех сил: «Пли!»

Выпущенная из трубки мина устремляется вперед. В следующую же секунду снаряд ударяет в трубку, пролетает миноносец из конца в конец и разрывается в машинном отделении. Шатуны, люди и цилиндры – все искрошено вдребезги. Крики, взрывы, шипение и свист сливаются вместе, над разбитым 412-м поднимается огромный фонтан паров, который электрические лучи освещают, как облака апофеоза.

Разорванный от бедра до плеча, убитый как бык ударом молота, утонувший в море крови – своей крови, которая льется как вода из губки, Фьерс все же слышит «ура» торжествующих английских канониров. И сознание поражения, оставшегося неотмщенным, сжимает последней тоскою его сердце в то время, как он мало-помалу умирает.

Там, у врага-победителя, пушки не прекращают свою мрачную мелодию смерти. Теперь, когда все кончено, она звучит, как чудовищная симфония, в которой каждый инструмент тянет, обезумев, свою ноту. На фоне барабанного боя митральез сухая гамма трехдюймовых орудий выделывает безумные арабески, а рычание средней артиллерии беспрерывно вплетает в них дикие аккорды, которые долго вибрируют поверх этого хаоса звуков.

Но вот к торжествующей и наглой фанфаре пушек примешивается глухой удар, мрачный, как падение первой пригоршни земли на гроб. Столб воды поднимается сбоку броненосца, и больше ничего. Но словно молния поразила внезапно канониров на их местах, и все пушки внезапно смолкают разом.

И в воцарившейся внезапно тишине с броненосца, пораженного в свою очередь, раздается вопль агонии.