Коляска останавливается. Здесь – конец прогулки. Дорога упирается в реку, и нет ни моста, ни набережной. На другой берег переезжают с помощью парома. Тюдюк спрятан среди арековых пальм. Видны только две-три глиняных хижины под соломенной кровлей.

Пересеченный рекой, словно гигантской аллеей, лес по обе стороны теснится к берегам. Деревья купают свои корни в реке, и желтая вода разрывает на части зеленые отражения. Донаи течет между двумя стенами арековых пальм, двумя оградами из тесно сгрудившихся стволов, увенчанных султанами листьев. Солнце, изгнанное из леса, вознаграждает себя на этой текучей аллее, и зажженная вода пылает…

Лошади дышат тяжело. Возница равнодушно подвязывает свой кнут.

– Эти волнующиеся пальмы, – шепчет Селизетта Сильва, – точно хоругви, поставленные на крыше леса…

Паром плывет посреди реки. На воде цвета пылающих углей силуэты гребцов трепетно отражаются, как китайские силуэты. Сидя на краю плота, конгаи с опущенными в воду ногами тянет заунывную песню.

Солнце садится. Нужно возвращаться домой. Под ареками уже наступила ночь. Роса разбросала повсюду свои капли, и m-lle Сильва укутывает слепую в манто – заботливо, как маленькая мамаша.

…Под ареками ночь уже наступила…

– Когда я была девочкой, – говорит вслух Селизетта Сильва, – деревья в нашем саду казались мне очень большими, а сад – бесконечным. Эти ареки и весь этот лес, в сравнении с моими воспоминаниями, кажутся совсем маленькими…

Копыта лошадей не стучат по мягкой земле. Спокойствие сумерек располагает к доверчивой откровенности.

– … Мы жили в старом доме, похожем на ферму, который назывался замком, потому что у него были башенки с островерхими кровлями. Это было в Перигоре. Там было много цветов и стадо овец на холме с маленьким пастухом в красной шапке. Все стены были обвиты глициниями, и крестьяне украшали их фонариками и лентами, когда папа приезжал из Африки – раз в год, ко времени жатвы… Как весело было в доме, когда он приезжал! Его голубой доломан разливал всюду солнечный свет… Да, это были веселые жатвы. Когда он уезжал опять, его место за столом оставалось незанятым, и его прибор ставился каждый раз, как будто он был с нами. Однажды он не вернулся больше…

Фьерс спрашивает очень тихо:

– И после этого вы покинули Францию?

M-me Сильва отвечает тем же спокойным голосом:

– Год спустя. Я овдовела, моя дочь была уже достаточно взрослой. Ее опекун получил назначение губернатором в Сайгон. Мы за ним последовали. Это было хорошо, потому что шесть месяцев спустя мои глаза, больные уже давно, закрылись навсегда. Мать ослепла, опекун уехал в дальние страны – бедняжка Селизетта умерла бы со скуки…

Фьерс смотрит на седые волосы и на лицо без морщин. В несколько лет все ее счастье было разрушено, срезано у корня, как зрелый колос серпом. Она лишилась мужа, дома, родины, света солнца. И все-таки она улыбается. Столько испытаний не могли ее мужества сломить. И ради любви к дочери она стоически таила про себя свои слезы…

– Когда я была маленькой девочкой…

M-lle Сильва предается милым воспоминаниям детства.

Фьерс мысленно сравнивает их со своими, скудными и печальными. В нем все возрастает нежность к этой доверчивой девушке, которая так трогательно раскрывает перед ним свою заповедную шкатулку.

…Снова магнолии, еще сильнее благоухающие в темноте, – арройо и маленький мостик, розовые кирпичи которого кажутся серыми. Зоологический сад, где слоны кричат в своих клетках, и наконец, снова город.

– До скорого свидания, не правда ли? До очень скорого?

– До завтра, если позволите.

Он возвращается пешком под ярким сиянием звезд. Прохладный воздух как будто вливает в него жизненные силы. На улице Катина его окликнул Торраль:

– Сегодня вечером в Шолон?

В Шолон – пить, безобразничать, предаваться распутству?

– Нет, не могу! – Он солгал сразу, даже не подумав: – Не могу, я на ногах весь вечер. Я устал и возвращаюсь на борт.

На улице Катина в час вечерней прогулки Торраль встретил Мевиля, который шел пешком, размахивая руками. Он выразил насмешливое изумление:

– Где твой экипаж? Чего ты путаешься здесь, когда все женщины в аллее?

– Не знаю.

Мевиль выглядел усталым и апатичным. Торраль взял его под руку.

– А что делает Фьерс? Вот уже неделя, как я его не вижу. В последний раз, – это было здесь, вечером, – он бежал, как жеребенок. Я его приглашаю на ночь – он кричит, что не может, что он устал – и убегает со всех ног. После этого он точно провалился.

– Я его видел вчера в коляске Мале.

– Он бывает там?

Торраль даже остановился от изумления.

– Да. О нем часто говорят в этом доме и в других тоже.

– Я не думал, что он так глуп. Они шли рядом.

– Мале, – рассказывал Торраль, – собирается нажить огромную сумму на афере с рисом. Налог был ему сдан на откуп всего в сумме четыре миллиона, потому что губернатор не решался повысить этот налог сам. Мале решился: он завербовал две тысячи головорезов, вооруженных винчестерами. И налог дает восемь миллионов, – но у нас будет восстание.

Мевиль сделал равнодушный жест.

– Восстание – это скверная штука, – продолжал Торраль. – Нас могут мобилизовать.

Он был офицером запаса и в случае мобилизации должен был командовать батареей на мысе Св. Иакова. Мевиль не слушал его. Он шел, опустив глаза в землю.

– Что с тобой? – внезапно спросил инженер. Доктор медленно пожал плечами.

– …Скучно.

Он говорил нехотя.

– Скучно. Я хочу обладать женщиной, которая меня, не хочет. Двумя женщинами…

– Какими?

– Мале, Абель.

– Абель матерью?

– Нет, Мартой.

– Этой малюткой? Ведь ты находил, что она слишком худа.

– Да. Но когда я на нее смотрю, у меня делается головокружение. Ты помнишь – тогда, в театре? Я чуть не упал в обморок. Она меня ослепила, как электрическая лампа. Я перерыл все мои книги и не нашел такой болезни. Я не знаю, как лечить себя. Он внезапно остановился.

– Я женюсь на ней, – заключил он.

– Ты с ума сошел, – сказал Торраль.

– Очень возможно. Торраль размышлял:

– Две женщины, которые не хотят… Это слишком для Сайгона. Ты все испробовал?

– Я не пробовал ничего: я наткнулся на стену. Марта внушает мне страх и парализует меня. Другой внушаю страх я сам, и она запирает передо мной свои двери.

– Стало быть, она тебя любит.

– Спасибо за такой аванс!

Они закурили. Мевиль не заметил, как его папироса погасла.

– Есть и другие женщины, – дал совет инженер. – Там или здесь, спазм всегда одинаков.

Мевиль покачал головой.

– Я не могу. Черт возьми, есть только две женщины! Больше я не хочу никого, не могу хотеть никого. Сейчас, в эту минуту, меня ожидают в Шолоне. И если я пешком, это значит, что для этого свидания мне нельзя воспользоваться коляской. Это – тайное свидание: одна молодая девушка…

– Это меня не касается. Ну, и дальше?

– Ну, и я ее не хочу. Ни ее, ни других.

– Берегись, – сказал Торраль. – Если ты дошел до такого предела, это опасно.

Они пришли к собору и остановились перед входом.

– Помнишь, – сказал Торраль, – кошку, которую однажды вечером я швырнул в эту каменную громаду? Это был день приезда Фьерса, дурака Фьерса, – мы были пьяны, и мы искали один веселый квартал с доброй славой. В этой истории есть нечто философское и медицинское также. Алкоголь и объятия: вот отчего все твои головокружения прекратятся.

– Нет, – сказал доктор, – и я делал опыты: когда мною овладевает влечение к женщине, ничто не может рассеять меня. Я слишком привык покоряться этим влечениям, я – их раб. И на этот раз нужно, чтоб я покорился, или…

Они проходили по шоссе, посыпанному красным песком. Виктория проехала совсем близко. Мевиль остался на месте. Ось колеса коснулась его ноги.

– Осторожно! – закричал инженер, отскакивая назад. Мевиль посмотрел на него с удивлением, потом махнул рукой.