«Баярд» вошел в область тонкинских туманов. Море, сразу сузившееся, стало гладким и тихим, как пруд. И причудливые утесы, высокие, точно готические башни, вздымались в тумане. Двигались между фантастическими очертаниями облаков и островов. Это был архипелаг кошмаров, легион окаменевших гигантов, которые один за другим возникали кругом из воды и обступали корабль со всех сторон. С серого неба сеял мелкий пронизывающий дождь, которому, казалось, не будет конца.

Бухта Галонг утопала в тумане. Длинный призрак виднелся на воде, смутно видный сквозь пелену дождей: крейсер, который искали. Здесь была остановка на два дня. Из порта пришли шаланды с углем, невидимые, хотя они были близко. Угольные склады были наполнены. Потом дивизия взяла курс в открытое море. Над серыми скалами серое небо плакало, не переставая, в сером тумане.

За Галоном море волновалось, муссон обдавал пеной обмытые корпуса кораблей. Солнце золотило обрывистый берег Аннама. Дивизия направлялась к Сайгону, но медленно: держались вдоль берега, ощупывали каждый мыс, заходили в каждую бухту. Создавалось впечатление, будто всюду старались показать корабли, пушки и трехцветный флаг.

Бросали якорь несколько раз: в Туан-Ане, в Туране и Кинхоне, в Ниа-Транге. Все это были потерянные часы. Наконец, на десятую ночь обогнули Падарангский маяк, потом маяк мыса Святого Иакова. И Сайгон, проснувшись, снова увидел на своей реке корпуса и мачты крейсеров, отражавшиеся в воде. Их отсутствие продолжалось тридцать один день.

Фьерс, изнывая от нетерпения, смотрел на город. Но сначала ему было нужно вскрыть и расшифровать скопившуюся почту. К депешам за весь месяц, которых нельзя было передать вслед крейсеру, прибавлялись приказы военные и дипломатические за вчера и позавчера. Весь штаб провел четыре часа в этой работе. Каждый флаг-офицер, запершись у себя в каюте, обрабатывал в отдельности свою часть переписки. Изготовленные расшифровки поступали одна за другой на адмиральский стол, где все согласовалось и получало смысл. Фьерс расшифровал свою часть, не интересуясь целым. Ему было безразлично, клонилось ли к миру или к войне. Он думал только об улице Моев.

Он помчался туда с первым же офицерским вельботом, солнце трех часов не пугало его. Он пошел пешком, не дожидаясь коляски, и сердце в нем билось радостно при этом возвращении на дорогую террасу, где он был обручен. Трепет счастья пронизывал все его существо: пока он любил, ничто не было потеряно. Эти тридцать дней волнения и лихорадки изгладятся из памяти, как дурной сон, при первой улыбке невесты. Он позвонил у калитки. Бой лениво отворил и, узнав его, начал искать у себя письма. Фьерс, изумленный, испуганный, разорвал конверт – и остался неподвижным с письмом в руке: Селизетты не было в Сайгоне. Ее мать должна была покинуть город и поселиться в санатории на мысе Святого Иакова.

Фьерс, хотя и обманутый в ожиданиях, все же успокоился: он с таким страхом вскрывал это зловещее письмо! Кроме того, мыс недалеко от Сайгона. Пароходы речной службы каждый день пробегают это расстояние в два коротких часа. Фьерс перечел письмо, две милых страницы, набросанных на скорую руку в минуту отъезда. M-me Сильва тяжело переносила слишком влажную жару конца апреля, и Селизетта, матерински заботливая и благоразумная, как всегда потребовала отъезда на несколько недель в горы. Губернатор как раз находился в Тонкине, его вилла на мысе была свободной. Они разместятся там все вместе, и у Фьерса будет своя комната. Они ожидают, когда наконец Гонконг отпустит бедного «Баярда».

– Завтра, – подумал он, – я возьму отпуск и буду обедать на мысе.

Утешив себя этой уверенностью, он вспомнил о том, что солнце еще высоко, а его шлем тонок. Он подозвал малабар – малабары это извозчики для бедняков в Сайгоне – чтобы укрыться там, возвращаясь на борт. На улице Катина он остановился около лавок. После тридцати дней отсутствия нужно было сделать кое-какие покупки.

Сайгон не изменился. Он констатировал это не без удовольствия, и это его немного рассеяло в его неудаче. В прачечных те же фигуры китайцев склонялись над бельем с раздутыми от набранной в рот воды щеками, чтобы спрыснуть белье перед тем, как начать его гладить огромными утюгами, полными горячих углей. У портного большие ножницы по-прежнему кроили белое полотно, сложенное вшестеро, чтобы скорее изготовить сразу полдюжины платьев. Фьерс вошел в магазин А-Конга, своего поставщика, и старый каптонец поспешил его встретить, изобразив широкую улыбку на своем желтом, как лимон, лице.

– Чашку чаю, настоящего Фу-Чеу, капитан? Чего позволите предложить. Изволили прибыть из Гонконга? Как английские дела? Когда война?

– Ты старый плут! – сказал Фьерс, смеясь. – Никакой войны не будет. Ты мне пришлешь рисовой пудры, шампанского Extra-Dry, вина Педро Хименес и виолончельных струн.

Тотчас же А-Конг конфиденциальным тоном предложил новый сорт рисовой бумаги – «очень превосходной» – и мячи для тенниса, красные и белые, которые хорошо видны на земле.

– Кстати, что нового у капитана Мале, на Большом озере?

– Что? Рисовый налог?

– Ничего, ничего!

Старик уклончиво заговорил о другом, жонглируя фразами с ловкостью дипломата. Китайцы, молчаливые завоеватели Индокитая, раскинули по всем городам и деревням сеть своих предприятий. Великолепно осведомленные обо всем, благодаря их тайному франкмасонству, они чуют издалека всякую перемену ветра. Среди ленивых и беспечных аннамитов и удивленных европейцев они безошибочно извлекают барыши решительно изо всего, никогда не переставая обогащаться.

Пробило пять часов. Фьерсу было жарко. «Баярд», раскаленный еще высоко стоявшим солнцем, должен был представлять из себя горн. Вместо того, чтобы вернуться туда прямой дорогой, лучше было пофланировать два часа в коляске, до сумерек. Фьерс отпустил свой малабар и нанял хорошую викторию. Кучер, не спросив его, отправился обычной дорогой: это был час прогулки по Inspection. Фьерс покорился своей участи.

Сайгон парадировал в аллее. Решительно все были там, и Фьерс узнавал мужчин и женщин, которые встречались ему или шли с ним бок о бок в его прежней жизни, – на балах, на ужинах, в игорных домах или в постели. Странно: эта жизнь, чувственная и скептическая, отошла от него настолько, что он перестал видеть ее, перестал даже думать о том, что она существует. Но, тем не менее, она существовала: она продолжала идти своим путем, распущенная и влекущая. Она была здесь, перед ним, в этих колясках, где сидели люди с телами, которые продаются, и с совестью, которую можно купить, – всегда готовая, если б он только захотел, открыться для него снова. Фьерс, уступая импульсивному порыву, приказал кучеру ехать быстрее. Но это оказалось невозможно вследствие тесноты.

Маленький двухколесный кабриолет, запряженный одним пони, попался ему навстречу. В нем сидел Торраль со своими боями. Он любил иногда цинично выставлять напоказ свой порок в самом центре города, ради презрительного негодяйства тех, кого это скандализировало. Он увидел Фьерса и окликнул его, здороваясь. Потом, увлекаемый потоком экипажей, обернулся, чтобы спросить, получил ли Фьерс его письмо. Фьерс, уже удалившийся, не слышал. Он смотрел вперед.

Аллея заканчивается маленьким мостиком из кирпича. Мода требует, чтобы экипажи не следовали далее. Здесь принято поворачивать назад. Фьерс хотел поскорее достигнуть этого предела, чтобы выбраться из толкотни. По ту сторону он будет на свободе, вдали от этих порочных и пресыщенных людей, от этих нарумяненных женщин…

Внезапно чья-то рука прикоснулась к его руке. Доктор Мевиль, на велосипеде, проскользнул к нему, неосторожно задевая колеса экипажей. Фьерс не читал письма Торраля, и больной вид доктора изумил его. Мевиль был воскового цвета, его голубые расширенные глаза, казалось, видели перед собой пустоту. Его губы, когда-то алые, словно окровавленные зубами женщин, сделались бледно-розовыми. Его светлые усы выродившегося галла казались жесткими, несмотря на косметику. Фьерс спросил о его здоровье, он пожал плечами, не отвечая. Но рука его нашла руку друга, чтобы поблагодарить пожатием.