И потом заявляется менеджер и читает по ноутбуку: леди и джентльмены, сей судьбоносный момент истории, трали-вали, и вот мы видим, как самый первый предмет помещается в передатчик в нашем главном филиале в далеком Сингапуре (Бумзилла видит по телевизору, который висит на пилоне, что этот «предмет» — золотая статуэтка «Счастливого дракона» собственной персоной, улыбка до ушей), и через минуту он будет репродуцирован на молекулярном уровне в каждом филиале нашей сети по всей планете.

Кассирша и двое охранников хлопают. Бумзилла сосет ледышку со дна своей газировки. Ждет, чего будет.

У «Нанофакса» в «Счастливом драконе» спереди такой большой люк, что Бумзилла точно туда поместится, коли приспичит, так что в башке у него возникает вопрос: а можно ли так наделать много-много Бумзилл в других местах и можно ли будет доверять этим сраным Бумзиллам? Если да, тогда он сколотит, в натуре, крутую банду, но вот в чем загвоздка: лично он сам никому не доверяет, так с какой стати они ему будут доверять?

Фонарик над люком делается зеленым, люк отъезжает кверху, и наружу вылазит, типа как раскладная, эта самая голозадая девка, волосы черные, китаянка, а может, японка, в общем, что-то типа того, длиннющая, и титьки маленькие такие. Бумзилле такие не нравятся, но она улыбается, и у всей этой кодлы — кассирши, охранников, менеджера — челюсти отвисают, глаза на лоб лезут: девка потягивается, по-прежнему улыбаясь, и быстро чешет к парадному входу вдоль стойки охранников, и Бумзилла видит, как она тянет руку и открывает дверь, типа все, я ушла, всем привет, а уж там, снаружи, такой бардак вперемешку с катастрофой, что на какую-то голую девку-японку никто и смотреть-то особо не станет.

Но самый что ни на есть сумасшедший бардак заключается в том… и Бумзилла настолько от этого обалдевает, стоя там, в магазине, и глядя на долбаную видеоколонну через стеклянные двери, что решает выйти наружу и скурить последнее русское «Мальборо», чтобы как следует обмозговать увиденное… заключается в том, что, когда он видит ее проходящей мимо экранов, он видит ее на всех экранах без исключения, выходящей из всех «Счастливых драконов» на всей планете, с одной и той же счастливой улыбкой.

Бумзилла все еще думает, что бы это значило, от «Мальборо» остается лишь фильтр, и тогда он решает: какого черта, время полакомиться омлетоладьями из «драконовской» микроволновки, Бумзилла считает, что это его заслуженный бизнесменский завтрак, у него даже деньги есть, но, когда он заходит обратно, омлетоладьи, как выясняется, кончились, сраные суки пожарные все их сожрали.

— Какого хрена, — говорит он пожарным, — отфаксуйте хоть одну из долбаного Парижа!

Так что охранникам приходится наподдавать ему под зад.

Райделл просыпается от боли там, что казалось ему ближайшим приближением к раю, в этом чудесном, сухом, абсолютно новом, высокотехнологичном спальном мешке, рядом со свернувшейся калачиком Шеветтой, ребра горят; он лежит, слушает, как вертолеты гудят подобно стрекозам, и вяло думает, а не содержит ли чего-нибудь вредного клеящая поверхность, которой он обмотан.

Они нашли этот спальный мешок в герметичной прозрачной упаковке сразу после потопа, болтающимся на одном из клиньев, которыми планер «шарфа» крепился к крыше. И не было в их жизни более желанной находки — скинуть промокшую одежду и забраться в сухое тепло, в этот мешок с водонепроницаемой и, вероятно, пуленепробиваемой подкладкой, — в эту весьма дорогую часть военного обмундирования. И лежать себе там, внутри, и смотреть, как прибывают еще два грузовоза — огромные, неповоротливые, беспилотные гудящие трутни, свернувшие с курса, как впоследствии выяснится, в соответствии с планом, разработанным несколько лет назад группой быстрого реагирования Северной Калифорнии, — прибывают, чтобы сбросить вниз еще больше воды, погасив огонь со стороны Острова Сокровищ, а заодно затопив весь центральный участок. И каждый из грузовозов, истощившийся и ослабевший, мгновенно взлетал, избавившись от балласта, как слон в нелепом слоновьем балете.

Они держали друг друга в объятиях там, наверху, пока не рассвело, морской ветер уносил с собой запах гари.

Райделл окончательно проснулся и видит голое плечо Шеветты, он ни о чем особо не думает, вот разве что медленно формируется в голове мысль о завтраке, хотя это может и подождать.

— Шеветта? — голос из маленькой дребезжащей колонки. Он смотрит вверх и видит серебряный майларный шарик, натягивающий поводок, глаз видеокамеры наблюдает за ними.

Шеветта шевелится.

— Тесса?

— С тобой все в порядке?

— Да, — отвечает она, голос сонный, — сама-то ты как?

— Это художественный фильм, — говорит голос из воздушного шарика. — Огромный бюджет. У меня есть такие кадры… ты не поверишь, настоящий экшн.

— Что значит «это художественный фильм»?

— Я подписала контракт. Они вылетели сюда этим утром. Что ты делаешь на этой верхотуре?

— Пытаюсь спать. — Шеветта перекатывается на другой бок, натянув на голову спальный мешок.

Райделл лежит, наблюдая за тем, как воздушный шарик подпрыгивает на своем поводке, пока, наконец, не исчезает.

Он садится и трет руками лицо. Выкатывается из мешка и неуклюже встает — голый мужчина с большой заплатой из серебристой непроницаемой пленки на ребрах. Интересно, на скольких телеэкранах он виден в эту секунду. Хромая, он топает к люку и лезет вниз, в темноту, где с облегчением прислоняется к стенке.

— Райделл?

Райделл вздрагивает. Это Кридмор, сидит на полу, подняв колени к подбородку и обхватив руками голову, мокрую на вид.

— Райделл, — говорит Кридмор, — есть выпить?

— Что ты делаешь на этой верхотуре, Бьюэлл?

— Сначала я залез в эту теплицу, ну, которая внизу. Я думал, там будет вода. Потом я понял, что сварюсь, как жопа каракатицы, ну и залез на эту верхотуру. Сучьи дети.

— Кто?

— Мне крышка, — продолжает Кридмор, не отвечая на вопрос. — Рэнди разорвал со мной контракт, а долбаный мост сгорел. Вот так дебют, а? Господи!

— Ты можешь сочинить про это песню, я так думаю.

Кридмор глядит на него снизу вверх в полнейшем отчаянии. Нервно сглатывает. Когда он вновь заговаривает, в голосе его ни следа акцента.

— Ты, правда, из Теннесси?

— Конечно, — отвечает Райделл.

— Мать твою, зачем я не оттуда, — говорит Кридмор, голос его тих, но эхом отдается внутри пустого деревянного ящика, солнечный свет пробивается через квадратную дырку над головой, освещая часть досок, два на четыре дюйма сечением, которые выложены в длину, чтобы пол был прочнее.

— А откуда ты, Бьюэлл? — спрашивает Райделл.

— Сукин ты сын, — отвечает Кридмор, снова с акцентом, — я из Нью-Джерси.

И начинает плакать.

Райделл снова влезает наверх, и потом, стоя на лестнице, высовывает голову и смотрит в сторону Сан-Франциско. Конец света, о котором твердил Лэйни, видимо, не случился.

Райделл переводит взгляд на спальный мешок, внутри него то, что он жаждет больше всего на свете, — та, которую хочет любить всю свою жизнь. Ветер меняется, шевелит его волосы, и когда он выходит на крышу, залитый солнечным светом, все еще слышно, как Кридмор рыдает внизу.

Взяв такси до «Трансамерики», он закрывает глаза и видит часы, которые вручил мальчику, — часы, время которых движется по черному циферблату, его собственное внутреннее время вырвалось на свободу, с мертвого якоря его сняла незнакомка, воссоздавшая для него облик Лизы. Стрелки часов вычерчивают орбиту радия, мгновение за мгновением. В это утро он видит спираль бесконечных возможностей, открытых, впрочем, не для него.

Мост, оставшийся за его спиной, — возможно, что навсегда, — это транспортное средство, достигшее конечной станции: соленый воздух, свалочный неон, отрывистые крики чаек. Здесь он краем глаза увидел кусочек жизни, которая, как он понял, вечна и бесконечна. Видимый беспорядок, организованный неким глубинным, неким немыслимым образом.