Но вот и та, с которой он никогда не заговорит, исчезает, и он содрогается, охваченный невыразимым чувством не то чтобы утраты, но обостренно осознав собственную длительность во всем мире и во всех городах, а в этом городе – особенно.

Под его правой рукой, надежно укрытый, подвешен клинок, покоящийся, словно летучая мышь, вниз острием, лезвие отточено до тонкости хирургического скальпеля.

Нож прихвачен магнитами, вставленными в нехитрую рукоятку из сплава никеля с серебром. Скошенный кончик лезвия, похожий на острый резец гравера, отклоняется в сторону пульсирующей под мышкой артерии, будто напоминая, что он тоже всего лишь в нескольких шагах от того места, куда ушла в безвременье так давно утонувшая девушка. В нескольких дюймах от той, другой, ждущей страны.

Его профессия – стражник у дверей в эту страну.

Если вынуть черный клинок, лезвие превращается в ключ. Когда он держит его, он держит в руке ветер.

Дверь мягко приотворяется.

Но он не спешит распахнуть ее настежь, и окружающие видят всего лишь строгого седовласого мужчину профессорского вида, в серовато-зеленом пальто (такого цвета бывают некоторые лишайники), – профессор часто моргает под изящной золотой оправой своих маленьких круглых очков и поднимает руку, чтобы остановить проезжающее такси. По какой-то причине трейдеры вовсе не рвутся, как вполне бы могли, заявить свои права на экипаж, и мужчина проходит мимо них, его щеки прочерчены глубокими вертикальными морщинами, будто от старой привычки часто улыбаться. Никто не видит, чтобы он улыбался.

«Дао, – напоминает он себе, застряв в пробке на Пост-стрит, – старше Бога».

Он видит нищего попрошайку, сидящего под витриной ювелирной лавки. В витрине стоят небольшие пустые подставки – формальные отсутствия драгоценных вещей, запертых где-то на ночь. Нищий обмотал ноги коричневой бумажной пленкой, и эффект получился поразительный, словно он надел рыцарские латы, изготовленные из офисных материалов. Стройные икры, изящно сужающиеся ступни, элегантность, подобающая обладателю орденских лент. Поверх мотков пленки – сам человек, будто смазанное пятно, загогулина, его личность растерта бетоном и неудачами. Он слился цветом с мостовой, его расовая принадлежность неопределенна.

Такси медленно продвигается вперед. Мужчина сует руку за пазуху, чтоб развернуть лезвие ножа от ребер. Он левша, и ему приходится часто задумываться о таких тонкостях.

Девушка, утонувшая так давно, ныне уже покоится на дне, утянута вниз вихрем рыжеватых волос и притупившихся воспоминаний, туда, где его юность мягко колышется своими привычными течениями, и ему становится легче.

Прошлое – это прошлое, будущее еще бесформенно.

Есть только мгновение, именно в нем он предпочитает пребывать.

И вот он, склонившись, стучит водителю один раз в затемненную защитную перегородку.

Просит остановиться у моста.

Такси тормозит около изъеденной дождем свалки бетонных противотанковых заграждений – огромных ромбоидов, покрытых ржавыми потеками и замысловатыми инициалами давних любовных парочек.

Эта баррикада наверняка занимает почетное место в здешней романтической мифологии и является темой многих популярных баллад.

– Простите, сэр, – говорит ему таксист через несколько слоев защитного пластика и цифровой переводчик, – не будете ли вы так любезны высадиться здесь? Этот район опасен. И я не смогу вас дожидаться.

Вопрос формальный, требование закона, во избежание судебных исков.

– Спасибо. Мне ничего не грозит. – Его английский так же формален, как у программы-переводчика.

Ему слышится мелодичный стрекот, его слова звучат на некоем азиатском наречии, которого он не узнает. Карие глаза таксиста оглядывают его, мягкие и бесстрастные, сквозь защитные очки и перегородку – многократные слои отражений.

Водитель открывает магнитный замок.

Мужчина выходит из такси, расправляя пальто. За противотанковыми заграждениями высятся ощетиненные, устремленные вверх террасы, лоскутная надстройка, в которую завернут мост. Косвенно его мозг осознает: это знаменитое место, открытка для туристов, символ города.

Он захлопывает дверцу, и машина отъезжает, оставив после себя в воздухе карамельную сладость отработанного газойля.

Он стоит, глядя на мост, на посеребренную облицовку бессчетных крохотных жилищ, это напоминает ему фавелы в Рио, хотя масштаб составных частей несколько иной. В этой надстройке есть что-то сказочное по контрасту с опорными конструкциями основы моста. Индивидуальные укрытия – если это действительно укрытия – очень малы, пространство здесь доминирует. Он помнит, что видел вход в нижний дорожный ярус, по бокам освещенный оплывшими факелами, хотя теперь, как он знает, местные жители по большей части сотрудничают с городскими властями в противодействии всеобщему загрязнению.

– «Плясуна» не желаете?

В тени между бетонными сооружениями она держит в ладонях миниатюрный пузырек. Отвратительная гримаса как способ облегчить процесс торговли. Этот наркотик постепенно разрушает десны, отмечая тех немногих, кто переживает его прочие побочные эффекты, характерным жутким оскалом.

Он отвечает взглядом настолько твердым, что в ее глазах вспыхивает панический ужас и она исчезает.

Рыжеватые волосы извиваются в бездне.

Он опускает взгляд на носки своих туфель. Черные и четко очерченные на фоне случайной мозаики утрамбованного мусора.

Перешагнув пустую жестянку из-под пива «Королевская кобра», он идет между двух ромбоидов прямо к мосту.

Недобры тени, сквозь которые он движется, тени от его ног словно лезвия еще более глубокой тьмы. Это зловещее место, куда приходят волки в ожидании слабых овец. Он не боится ни волков, ни прочих хищников, которых только мог породить город, – ни сегодня не боится, никогда. Он просто наблюдает все эти вещи, живет мгновением.

Он позволяет себе предвосхитить вид, который ожидает его за последним ромбоидом: отверстая пасть, врата в его мечту, в его память, где торговцы рыбой раскладывают свой товар на прилавках, устланных грязным льдом. Вечная толкотня, прилив и отлив, пульс города.

И выходит в ослепляющий свет, красный росчерк псевдонеона тлеет над ровным изгибом сингапурского пластика.

Память предана.

Кто-то второпях шаркает мимо, не разбирая пути, слишком близко, и чуть не умирает, магниты слетают с тихим щелчком, который скорее чувствуешь, нежели слышишь. Но клинок остается под пальто, и пьяница, спотыкаясь, бредет дальше, не ведая, что был на волосок от смерти.

Он возвращает рукоятку на место и холодно смотрит на непредвиденное новшество: «Счастливый дракон» – извивается безликая вывеска по ребру или пилону, чье основание, кажется, сложено из десятка-другого видеомониторов.

Статика и марьячи[3]

– Значит, ее увел у тебя этот телепродюсер, – сказал кантри-певец, запихивая недопитую бутылочку водки обратно за пояс джинсов цвета индиго, таких новых и тугих, что поскрипывали.

Вогнутая плоская бутылка примостилась под старинной пряжкой, похожей на гравированную мемориальную доску, – вероятно, решил Райделл, в честь победы на родео или еще каком таком состязании. Райделл чуть приспустил боковое стекло, чтобы выветрились алкогольные пары.

– Координатор производства, – уточнил Райделл, мысленно желая пассажиру, которого звали Бьюэлл Кридмор, поскорее опять отрубиться.

Тот проспал изрядную часть пути, слегка похрапывая, и Райделла это вполне устраивало. Кридмор был другом или, скорее, знакомым Дариуса Уокера. Дариус некогда работал наркодилером в южном Лос-Анджелесе и подсел на свое же дерьмо. Теперь, излечившись, он проводил много времени с людьми, у которых были проблемы с наркотиками, пытался им как-то помочь. Райделл решил считать Кридмора одним из них, хотя по всем внешним признакам парень был обычным алкашом.