Женщина, спокойно сидевшая с другой стороны камина, прекрасно чувствовала его состояние. Она могла глубоко проникнуть в душу мужчины, в которой царила сейчас далекая от мудрости сумятица; она знала, что страх и неверие в себя делали его неуверенным в занятиях магией и мешали должным образом манипулировать энергией. Когда он бывал крайне жестоким или крайне неразборчивым в средствах, или совершенно уверенным в своей технике и беспристрастным к ней, можно было спокойно действовать; именно совесть заставляла его трусить, и Лилит всегда боялась, что это случится.

Как могла она проникнуть сквозь эти запреты и освободить его, не дав волю целой лавине эмоций? Если она однажды заставит Малькольма потерять голову, жизнь для него станет невыносимой, даже если она отдаст ему всю себя, а все это мешало магии, так как магия работает, когда люди находятся в состоянии напряжения. Она могла лишь действовать, как всегда делала это прежде, — использовать его смело и безжалостно, хотя ее сердце переполняла жалость. И лучше всего было то, что никак не стоял вопрос о браке с Малькольмом, так как любовные отношения его не интересовали.

Было бы самой простой в мире вещью разрушить барьер между ними, если бы она решила выбрать прямой путь; ей достаточно было бы просто протянуть руку и приласкать его; но реакцию на это можно было лишь предположить, и со стороны мужчины это не было бы искренним. Ей оставалось лишь позволить ему сражаться так хорошо, как только он может, и верить, что запреты падут, когда энергия заполнит ритуал. Кроме всего, это был самый лучший путь действовать, тот способ, который они всегда использовали в древних храмах, куда жриц привозили из Дома Девственниц только для ритуалов. Она не могла заставить этого мужчину быть счастливым по-мужски и одновременно заниматься с ним магией.

Они разделили вечернюю трапезу — все, что было им позволено, когда предстояла работа, возвратились к огню и принялись за кофе и сигареты; и когда они сидели в туманном свете ламп для чтения, молчание росло и простиралось меж ними, пока оба они, забыв друг о друге, не сконцентрировались на огне.

Наконец женщина заговорила:

— Сейчас начнется прилив. Думаю, что будет высокая вода. Я видела повсюду вдоль Гросвенор-роуд мешки с песком.

Мужчина выпрямился и взглянул на нее.

— Луна тоже поднимается, — добавил он. — Скоро она осветит крыши вокруг и заглянет к нам в комнату.

Еще полчаса они ожидали молча, до тех пор, пока серебряный диск не показался в верхнем углу большого окна на востоке. Длинный луч прокрался по комнате и образовал подобие ручейка света на темном сияющем полу.

— Сила начинает собираться, — сказала Лилит Ле Фэй. — Пойдем, наденем ритуальные одежды.

Не сказав ни слова, мужчина вышел в гардеробную, отделанную черным мрамором и отливающую серебром, так сильно поразившую его, когда он вошел туда впервые. Там воротник и галстук, туфли и вся одежда скоро оказались сваленными в беспорядочную кучу, и он стоял в чем мать родила перед огромным зеркалом, критично рассматривая себя. Он думал, что выглядит куда привлекательнее голым, чем в одежде. Свой опыт общения с обнаженными телами он получил в прозекторской, и поэтому оценивал свое тело скорее глазами патологоанатома, чем художника, но то, что он видел, доставляло ему удовольствие. Он представлял собой прекрасный экземпляр человеческого существа. Его притягивала собственная сила.

У Малькольма промелькнула мысль, что женщина этажом выше, возможно, точно так же изучает себя перед другим большим зеркалом, раздеваясь и готовясь к ритуалу. Он торопливо отогнал прочь эти мысли. Но разум — это еще более неуправляемый орган, чем язык, и, хотя он старался очистить и интеллектуализировать свои мысли, они все равно вертелись вокруг одного и того же предмета.

Как необыкновенно мы во всем различаемся, думал он, когда облекался в свою мантию. Я светлый, она — темная; я коренаст, она стройная. Я груб дальше некуда, она — чистое изящество. Я — отродье гориллы, она — нет, она вне всяких сравнений, применимых к женщинам. Она скорее сокол или змея, или леопард.

Он задумчиво рассматривал свое лицо, пока наматывал на голову специальную повязку.

Хорошо, я жрец-убийца, думал он. Но как же странно устроено мироздание, ведь мы можем мирно сосуществовать, она и я? Она — все то, чем не являюсь я.

Он наклонился, чтобы застегнуть золотые сандалии на своих мускулистых ногах, потом выпрямился и снова посмотрел в зеркало.

— Да, но я ведь уже жрец! — сказал он себе, когда увидел перед собой отражение, воплощавшее безжалостную стихийную силу.

Я примитивный тип, подумал он. Интересно, может быть, она именно поэтому стремится ко мне? Наверное, поэтому.

Потом он повернулся и прошел через специальную дверь в спальню женщины, которую он любил.

Он остановился и осмотрелся вокруг, отмечая ее роскошное шелковое убранство.

Здесь столько женственности, — думал он. — Но она не полностью и не во всех смыслах женщина. В ней есть что-то странно мужское.

Он ощутил мягкость толстого белого ковра кожей ног возле ремешков сандалий, пока шел в угол к буфету, прикрывавшему вход в тайную часть здания.

Интересно, кем бы я стал, — думал он, поднимаясь по ступенькам, — если бы меня по-другому воспитали? Предположим, у меня не было бы совести, и я не отдавал бы себе отчета в том, что в конце концов происходит с вещами, к которым я стремился и уже достиг их? Допустим, что в любовных делах я проявлял бы такое же бесстрашие и неутомимость, как и на работе? К чему бы я тогда пришел, интересно? Какого рода опыт я бы приобрел? Мужчиной какого типа я бы мог стать? Думаю, что я бы очень отличался от того, что есть сейчас. К черту все — я прожил всего лишь половину жизни!

По натуре он был очень агрессивным человеком, который одолевал любого человека и любую трудность, встречавшиеся на пути, но ему вселяли ужас скрытые силы, которым он не осмеливался дать волю. Он знал, что Лилит

Ле Фэй не боялась ни мужчин, ни богов, ни бесов и могла бы бесстрашно совладать с его демонами и фактически, вынудила бы их служить себе; но он старался поменьше давать им волю в отношении ее. И еще он знал, что Лилит хотела работать со стихийными силами в нем самом и что, если он не будет давать волю этим силам, он не будет ее провоцировать.

Он прошел через ее гардеробную и увидел разложенные на креслах мерцающие жемчужно-серые мантии, складки которых отчасти прикрывали горы шифона и кружев. Сейчас он в первый раз понял, насколько сильно она, облачаясь в свои ритуальные одежды, умела лишаться своей человеческой индивидуальности и становиться воплощением чистой энергии. Но если, если она только того и желала, чтобы он видел ее, как же он мог отделить силу от женщины? Он не знал. Она слишком много значила для него.

Он тихонько постучал в дверь храма; она открылась, и он заметил руки Лилит Ле Фэй, скрывающейся за занавеской перед входом. Он вошел, прошел к алтарю и остановился спиной к ней, положив руки на черное бархатное покрывало алтаря в маленьком круге, освещенном алтарным светильником.

— Вот руки, способные задушить! — думал он, стоя и рассматривая свои руки.

Он заметил, что Колонны Равновесия передвинулись и стоят по бокам от него.

Он услышал, как колокол мягко пробил девять раз, и тут же послышался мягкий шорох одежд, но он не поднял глаз. Потом в кругу света перед ним появилась пара рук как раз перед его собственными.

Это были, без сомнения, изысканные и тонкие руки с длинными и нежными пальцами. Причудливые кольца, которые обычно украшали эти руки, сейчас были сняты, так же как и лак с ногтей. Это была просто пара женских рук, сильных и чистых.

Потом, когда женщина на шаг отступила от алтаря, ее руки поднялись, и он тоже отошел на шаг и поднял свои, как того требовал ритуал; и, опять же, как того требовал ритуал, он поднял голову и взглянул ей в глаза.

Они были спокойны, безучастны и полны решимости. В ней не ощущалось ничего от женской природы, сейчас она была только жрицей; она следила лишь за одной вещью, всего лишь за одной, она служила удивительной силе, и, возрастая, сила эта поднималась в нем внезапной и интенсивной волной горечи. Почему он должен быть таким бесполезным? Почему жизнь всегда отворачивается от него? Он, мужчина, имеет право на мужскую жизнь просто потому, что он мужчина. Жизнь задолжала ему, и он требовал возмещения убытков. У него было достаточно разочарований и срывов при контактах с обществом; он хотел женщину — эту женщину, и он возьмет ее, если только сможет. Что-то стихийное и дикое поднималось в нем, то, о чем он всегда знал; знал он также, что это опасно — так нее опасно для него, как и для нее. Он пользовался этой силой и прежде в научной борьбе, и никогда — в личных целях, никогда в отношении женщины. Но сейчас сила рвалась наружу и ободряла его, потому что он был полон разочарований и неудач и теперь отказался от морали, которая сковывала его.