Одолев подъем на выезде из Кроссуэйз, Лиз с облегчением увидела, что входная дверь коттеджа Руби закрыта. Лиз потребовалось несколько месяцев, чтобы привыкнуть к местному, складывавшемуся веками этикету. Держать входную дверь открытой в хорошую погоду считалось нормой, исключение делалось разве что в сильные морозы. Этот обычай родился еще во времена темных коттеджей со столь маленькими окнами, что любой свет не был лишним. Но открытая дверь служила еще и приглашением соседям – вас признавали членом местной общины. Однако этот обычай означал, кроме того, такую утрату частной жизни, от которой любой горожанин взвыл бы и заперся на все замки. Вообще-то Лиз это нравилось, но сегодня она была благодарна Руби за то, что у той не было желания потрепаться.

Внутри коттеджа было тихо, но это была не мертвая тишина, просто дом ждал, когда Джейми и Дейзи распахнут его дверь и с шумом ввалятся внутрь. Он напоминал Лиз старую бабушку, которая дремлет у камина, ожидая, когда ее чмокнут в щеку и предложат чая с домашними лепешками.

Лиз медленно бродила по кухне, и та своим безмолвным разговором снимала ее напряжение и боль, приобщая к своему вневременному покою. Через окно падали солнечные лучи, разукрашивая старое кресло, пахло созревающими плодами. Над разложенными рядами на подоконнике красно-коричневыми яблоками и твердыми грушами устало жужжала последняя оса, готовясь к смерти с равнодушием буддийского монаха.

Лиз решила налить себе чаю. На сосновом кухонном столе в противне остывал яблочный пирог, словно перекочевавший сюда из детской песенки. Минти, должно быть, испекла его к чаю. Именно такой пирог пекла сама Лиз в своих мечтах, пышный и золотистый, с аккуратно завернутыми краями и с вылепленным из теста цветком в центре. Но она так ни разу и не испекла такой. Так же, как не закончила вышивки, лоскуты для которых она вырезала, а потом бросала. На единственном вышитом ею лоскуте мелкими стежками была сделана надпись: ДОМ, МИЛЫЙ Д…

Почему женщине так трудно стать такой, какой она хочет быть? Когда-то у женщин не было выбора, но теперь они могут стать кем хотят. И все же с появлением выбора стать счастливой почему-то труднее. Потому что ни одна дверь, похоже, не открывается без того, чтобы не закрылась другая. Если ты гонишься за успехом, ты лишаешь себя тех маленьких домашних радостей, которые веками давали удовлетворение женщине. Создать теплый и приветливый дом, наблюдать, как растут твои дети, принимать друзей, иметь время поболтать у калитки… И все же, если ты осталась дома, воспитала своих детей и испекла свои пироги, тебя не покидает беспокойное чувство, что ты что-то упустила.

Лиз подумала, что на этот раз она близка к разгадке.

Жить в равновесии. Перед ее глазами внезапно встала эта разъедающая, словно аккумуляторная кислота на свежей краске, картина: Ник, лежащий на софе… И впервые с того момента, когда вошла в дом, она позволила себе опустить голову на руки и заплакать, роняя слезы на теплые вощеные доски кухонного стола.

За своей спиной она услышала шуршание гравия, и в дверях появились Джейми с разорванными на поцарапанной коленке штанами и за ним следом Дейзи в ярко-розовой парке с висящими из рукавов варежками, которые волочились по грязи всю дорогу из детского сада. Минти просунула голову в дверь, но, увидев слезы на глазах Лиз, пошла раздевать детей в прихожей.

– Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? – подбежал к ней Джейми, и ее сердце дрогнуло от любви, которая прозвучала в его голосе.

Она повернулась к нему и прижала его к себе.

– Потому что я так соскучилась по тебе! – Он ласково похлопал ее:

– Но теперь я здесь, и ты можешь перестать плакать!

– Да, – она улыбнулась ему сквозь слезы, – теперь я могу перестать, конечно, могу.

– Глупая старая мамка, – пожурил ее Джейми.

– Меня тоже! Обнять! Меня тоже! – потребовала Дейзи, приходя в ярость от перспективы упустить поцелуи.

Лиз взглянула на нее и увидела решительное и волевое лицо Дэвида в миниатюре, улыбающееся ей, в то время как Дейзи отвоевывала себе место на ее коленях.

Когда она была беременна, то думала, что ее дети будут похожи один на другого, как куклы. Вместо этого с самого момента своего появления на свет Джейми оказался похож на нее, а Дейзи телом и душой была полной копией Дэвида.

Подняв ее и усадив на свободную коленку, Лиз поймала себя на мысли: что было бы, если бы их отношения сложились по-другому.

Отогнав от себя эту мысль, она пододвинула к себе идеальный яблочный пирог, отрезала от него каждому по огромному куску, и они все уселись вокруг круглого соснового стола и стали есть пирог. Джейми принялся во всех подробностях рассказывать, что делал этим утром в школе, а Лиз начала склоняться к мысли, что сегодняшний день не был таким кошмарным, каким он ей показался.

Когда зазвонил телефон, Лиз срезала хризантемы. Она всегда, еще с юности, считала эти цветы вульгарными, потому что они ассоциировались у нее с претенциозными клумбами у правлений компаний, но теперь полюбила их за дерзкие, броские тона и за тот особый свежий и резкий аромат, который возвещает о наступлении осени так же определенно, как появление в овощных лавках Кокса пепина и глянцевитой брюссельской капусты нового урожая.

Сначала Лиз решила не обращать внимания. Ни с кем говорить ей не хотелось, а для того, чтобы подойти к телефону, надо было снять садовые перчатки, сапоги и надетые под них «арктические» носки. Когда один из ее друзей-охотников впервые порекомендовал ей эти носки из мелкой сетки, она отнеслась к ним скептически и хотела по-прежнему пользоваться знакомыми ей шерстяными, которые выглядели так, словно вязали их для окопов. Но «арктические» носки оказались просто спасением, а ноги в тепле, как она обнаружила, резко меняют твое отношение к сельской жизни.

Кто бы ни звонил ей, он оказался очень настойчивым, и после десятого звонка Лиз сдалась и бросила садовые ножницы, будучи, впрочем, уверенной, что звонить перестанут еще до того, как она снимет сапоги.

Она спрашивала себя, не Мел ли это, или, может быть, Джинни. Но с тех пор, как она ушла из «Женской силы», прошло десять дней, и ни одна из них до сего времени с ней не связалась. Так с какой стати им звонить ей сейчас?

Все еще стягивая с себя второй сапог, она добралась до телефона и, потеряв равновесие, почти в падении услышала голос из трубки:

– Здравствуй, Лиз. Это Марк Роули. Я теперь специальный советник президента «Метро ТВ». Здесь у нас небольшой кризис. Не знаю, слышала ли ты, что Конрад Маркс уволен. Об этом будет объявлено на следующей неделе, так что я, во всяком случае, не разглашаю никакого секрета.

– А за что? – Лиз тяжело плюхнулась в кресло в гостиной. – Что Конрад такого натворил?

На секунду она представила себе, что Конрада застали с Клаудией за увлекательным занятием на столе зала заседаний. Вот только на телевидении за это не выгоняют. За это повышают.

– Он перевел значительные суммы из спонсорского фонда «Пантер» в свои собственные компании. Речь идет примерно о полумиллионе фунтов.

– Боже мой! И как в «Пантер» восприняли это?

– Пока они вели себя весьма разумно. Но они хотят, конечно, возвращения этих денег. И кроме того, хотят видеть во главе «Метро ТВ» человека, честности которого могли бы верить. Иначе они заберут остальные деньги.

Марк помолчал.

– Лиз, сэр Дерек хочет знать, не могла бы ты через пару дней приехать в Лондон и побеседовать с ним.

У Лиз перехватило дыхание. Она уже почти год жила в глуши, но она все еще помнила, что на телевидении «Не могли бы вы приехать и побеседовать» означало «Мы решили предложить вам ваше прежнее место плюс еще кое-что».

– Здравствуй, Дэвид, это Мел.

Мел нервно рассмеялась, и Дэвид немедленно отложил в сторону отчет, который читал, и сосредоточился на разговоре. Мел звонила ему нечасто.

Мел ругалась про себя, когда на нее была взвалена обязанность позвонить Дэвиду, но Джинни от этого наотрез отказалась, а Бритт, которой первой пришла в голову эта идея, не смогла заставить себя поговорить с ним. Поэтому именно она этим дождливым вечером звонила в Селден Бридж.