Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Вернее так: в культе предков есть несколько ступеней. «Нулевая», самая доступная — открывается при общении с дубом, он же кедр, он же oak. О древе-патриархе (oak-кедр-дуб) в жизни гениев я подробно писал в книге «Сталин. Культ Девы». Здесь повторяться не буду.

Одна из следующих ступеней — общение с огнём и знакомство с принципом трансформации. Происходит это у коваля, он же кузнец, он же smith (С-МТ — «представитель праматери (Девы)»; СТ-М — «преддверие смысла жизни»).

Одна из последующих ступеней — древняя обсерватория. В «Культе Девы» она называлась одной из Грудей Девы, а здесь — просто точкой на Спирали. Или одной из стихий Красoты Девы. И то, и другое, и третье верно.

И, наконец, совсем на вершине — «принятие аморака» от взгляда волка-спасителя, которого человек хочет и пытается спасти.

Кстати, человек (Ч-ВЛК) — «вместилище волка», «обитель волка». Точно так же, как и личность (Ч-ЛН-СТ) — «тот, кому надлежит пройти высшее посвящение «Лоно» (оно же «волк»).

Почему Данило матёрого волка, по сути, спас?

«…Совершилось величайшее счастье — и так просто, без шума, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам, и сомнение это продолжалось более секунды …»

Сколько деталей щедро рассыпал Толстой — «величайшее счастье»! Ведь яснее же ясного! И как только столько лет я был не в состоянии сконцентрироваться на этой детали?!

А ведь так всё просто: «величайшее счастье»!

Итак, с чего бы это оно величайшее?!

А потому, что будь это не ритуал, а действительность, то получалось, что Хозяйка Ростова выбрала — предоставила ему возможность пройти высшую инициацию, обрести высшее ведение и возможности, соответственно. Ростов, может, смысл ритуала до конца и не понимал, и даже не знал, кто такая Хозяйка, но родовая память безошибочно определила этого момента важность — «величайшее счастье»…

«…Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая …» Это об охотничьих собаках Ростова. Дорогие собаки, но не канака. «Ничего не понимая…». Классический литературный приём. Ростов — почему-то «величайшее», а собаки своим появлением в тексте должны оправдывать употребление такого слова («ничего не понимая»), которое помогло бы читателю задуматься: а с чего это «величайшее»? Есть счастье любви, счастье победы, счастье свершившейся мести, выздоровления — ан, оказывается, что если судьба выбрала тебя для встречи с волком, то это счастье из всех самое величайшее. С чего бы это? «Ничего не понимая…» Значит, вопиют к читателю своим присутствием собаки: есть тебе, человек, что понимать в таком повороте судьбы. Волк — это, прежде всего, перст судьбы, перст избрания к постижению полноты Истины…

«…Но тут — Николай видел только, что что-то сделалось с Караем, — он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину…»

«Что-то сделалось»… Гениальность Толстого как художника в том и состоит, что он умел замечать, что кроме расчётной стороны кишечно-желудочной жизни в нас сокрыто подсознание, величайшее сокровище всякого заблудшего, открывающее доступ на Воргу, в карну.

То, что кладовые родовой памяти по ценности превосходят любое иное сокровище, показано читателю при помощи образа Наташи, её невесть откуда взявшегося русского танца, возможно, исконного. К сокровищнице родовой памяти человек получает доступ в стрессовой ситуации — отсюда и «величайшее счастье», «счастливейшая минута», «что-то сделалось с Караем»…

Чтобы понять истоки счастья, надо «всего только» «познать себя», как было начертано на фронтоне храма Аполлона в Дельфах, в Греции, основанного, кстати говоря, пришельцем их Гипербореи по имени Олень, волхвом.

«…Что-то сделалось с Караем, — он мгновенно очутился на волке…» — здесь же целая библиотека ведения!

«…Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из-под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), — минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни …»

Оставалось только протянуть руку и, заглянув в глаза волка, его стреножить. И это, что и говорить, для всякого не смерда — «счастливейшая минута его жизни»!

Ростов Ростовым, но и Данило очень важный сакральный образ. Образ эдакого теневого жреца, колдуна, волхва, ушедшего в «пустыню» и пока ещё не вернувшегося — так, только рука показалась, которая и спасла волка.

Почему Данило не подъехал, когда, как ему показалось, волка уже добивали?

Почему Данило, когда логика событий вынудила его не наблюдать, а действовать, волка заколоть не позволил? Уж не потому ли, что в собравшейся компании не было мужа, который прошёл бы достаточного числа инициаций на Спирали Девы? Всегда ли волхв спасает волка?

Сипатый Данило был достаточно здоров, чтобы кричать — он криком кричал, когда в унизительное ничто превратил зазевавшегося в ритуале охоты самозванца, присоединившегося к ритуалу от скуки. Но на охоте, посреди всеобщего ора, он, взявший волка в полон, больше шептал — и только шептал.

«Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка», — а это ещё зачем? На такое поведение в прообразе ритуала охоты, думается, есть серьёзнейшее основание.

Егор: избрание избранного

«Весьёгонская волчица» полярного капитана Бориса Воробьёва — самое сильное, на мой взгляд, произведение второй половины XX века. Уверен, придёт время, и его ещё признают Священным писанием русских.

Ясно, что волхвами становятся. Ясно и то, что к становлению есть путь. «Весьёгонская волчица» и есть описание этого пути. Причём человеком, который на логическом уровне Варгу не осмыслил.

«…Логово — неглубокая яма, оборудованная, по-волчьему обыкновению, без всякой подстилки и боковых ходов, было вырыто среди корневищ двух сросшихся между собой сосен. Вокруг валялись обглоданные кости, и остро пахло волчьей мочой.

Волчата, сбившись в тесную кучу, поглядывали на Егора скорее с любопытством, чем со страхом. Страх ещё сидел в самой глубине звериных душ, высвободить его оттуда мог только опыт, а какой опыт у волчат, которые ещё недавно были голыми и слепыми?

И всё-таки они почувствовали опасность и, когда Егор стал вытаскивать их из ямы, огрызались и норовили вцепиться острыми зубами в руку. Егор отвлекал их внимание и, хватая за шиворот, тут же совал в мешок. Волчата ползали по его дну, тыкались носами в углы и потихоньку скулили.

На всё ушло не больше десяти минут, и, завязывая мешок, в который уже раз подивился странному свойству волков, которые даже и не думали спасать потомство. Все звери и птицы защищают свои выводки, на что уж клуша — и та глаза выклюет за цыплят, а волки нет. Убегают и смотрят на всё издали, и Егор не мог объяснить себе, в чём тут дело.

Но коли речь зашла о странностях, то и сам Егор слыл среди остальных охотников человеком с причудами. А как сказать по-другому, когда все, кто занимался добыванием волчьих выводков, всегда убивали волчат — палкой, прикладом, кто как умел, а Егор не убивал? Он без всяких раздумий стрелял взрослых волков, ловил их капканами, но волчат приносил живыми…»

В повести «Весьёгонская волчица», к тексту которой мы ещё не раз вернёмся, сосуществуют два параллельных описания происходящего. Одно основано на эмпирическом опыте (волки людей не трогают). Другое же — искусственное построение, проповедуемое стаей цивилизаторов (ужас перед волками, фантомное ощущение их клыков на горле и якобы «смрадного дыхания»). Егор — на границе, как человек не осмысливающий Воргу, он спотыкается, поэтому, несмотря на опыт, страх забрасывает его под внушения стаи цивилизаторов.

Стая цивилизаторов постоянно внушает Егору, что странное поведение волков объяснимо только мотивом мести — каждый, вообще говоря, в состоянии приписать другому только те чувства, которые перечувствовал сам. Егор, увидев волков, залез на дерево, веруя, что внизу желудки на ножках, мстительные желудки, хотят его сожрать, хотя сам же на варгу (логово на болоте) за волчатами ходил без оружия. Опыт, казалось бы, должен ему подсказывать, что не желание сожрать движет волками.

12
{"b":"100721","o":1}