– В феврале. Но я говорил с ней по телефону в день отъезда на «Мадлен Ганзен», через день после вашего венчания. Я, вы знаете, оставил службу у Чэттертонов. Я искал вас. В Сан-Франциско, в Лос-Анджелесе, по ложному следу…

– Так вы, действительно, непременно хотели разыскать меня! – воскликнула она с дрожью в голосе.

– Действительно, хотел разыскать, – повторил он сардонически. – И я решил, что вас нет в Сан-Франциско. Я и сюда приезжал дважды, но они ничего не знали.

– Но, Кент… – Она раздумывала о чем-то.

– Но почему… – начала она снова.

Он сложил губы, как бы готовясь свистнуть, и не отводил взгляда от качающихся на кухонной двери пучков красного перца.

– Мне надо было кое-что сказать вам, Жуанита, – сказал он сдержанно. – Но теперь я уже этого не могу сказать… А приехал я сегодня вот зачем, – резко переменил он разговор. – Я нашел Сидни Фицрой.

– Билли упоминал как-то, что вы нашли его, – и снова потеряли. Расскажите.

– Да, нашел тотчас после того, как вы убежали. Потом потерял след… И нашел опять в прошлом месяце перед моим отъездом.

– Кент, как вы могли уехать?! Так, значит, «Солнце» может купить этот участок? И… и есть что-нибудь новое для меня?

– Да. Этот участок – ваш. Вы получите шестьдесят семь тысяч пятьсот долларов, за вычетом издержек по вводу во владение и еще кое-каких.

– О, Кент! – у нее перехватило дыхание. – Этого достаточно, чтобы выкупить ранчо?

– Ранчо предназначалось для вас в качестве свадебного подарка. Для того и было куплено.

Ока молчала, растерянная, мучимая какой-то неотвязной мыслью.

– Сидни Фицрой… – начал Кент, Жуанита встрепенулась.

– Да, да. Расскажите мне о нем. Где вы встретили его? Где он?

– Вы его видели! – Он улыбнулся.

– Видела… я! – Их глаза встретились.

– Я покажу вам его портрет и вы его узнаете.

Кент сунул руку в карман. Она следила за ним, едва дыша.

Но то, что он вложил в ее руку, был не портрет. Она растерянно посмотрела, увидела кусочек своей собственной физиономии, отраженной в круглом карманном зеркальце.

Она перевернула его – ничего, кроме целлулоидной поверхности. Перевернула снова, посмотрела на свое отражение, на Кента, бледная, испуганная.

– Не надо ругаться, дорогая! – сказал Кент нежно. – Да, так оно и есть. Это – вы. Вы и есть Сидни Фицрой!

Жуанита смотрела на него во все глаза, – полуиспуганно, полуусмехаясь, словно услышав невероятную шутку.

– Понимаете? – повторил ободряюще Кент. – Сидни Фицрой – ваше настоящее имя. Понимаете?

– Понимаю ли? – Ни следа понимания не было ни в лице, ни в голосе Жуаниты.

– Ваше имя не Эспиноза, – объяснил ей Кент.

– Не возьму в толк, о чем вы говорите, Кент, – сказала терпеливо Жуанита.

– Я попробую объяснить вам, голубушка. Меня не удивляет ваше непонимание. Все это чертовски запутанно. Много лет назад жила в Сан-Франциско одна женщина – актриса. Вы слушаете?..

– Да, – нетерпеливо кивнула Жуанита, не отрывая от него глаз.

– Ее имя по сцене было «Сидни Фицрой». И вы – ее дочь. Вот. Ясно, не так ли?

– Д-да… Это… это ужасно – не знать своего настоящего имени! – вдруг вскипела Жуанита. И, прикусив губу, опустив глаза, сидела молча в явном раздражении.

– Вы говорите – это ее имя по сцене? – встрепенулась она снова… – Но ведь я должна была носить фамилию отца, – или она не была замужем?

– Погодите, я расскажу, что знаю, – начал Кент с наигранным оживлением. Через пять минут все будет окончено, – сказал он себе.

– Эта актриса, из небольших, сошлась с богатым пожилым субъектом, Чоэтом, у которого была больная жена и две дочери в Оклэнде. Но она-то этого не знала…

– По-видимому, – продолжал Кент, – Чоэт спокойно и систематически обманывал ее. Она называла себя «миссис Чоэт» и они жили вместе на Буш-стрит. Она считала себя его женой. Не знаю, быть может, они зарегистрировали брак у судьи… Он был в отъезде, когда родился его ребенок. Должно быть, к этому времени она уже знала правду. Она написала ему полное ярости письмо, где сообщала, между прочим, что маленькая Сидни Фицрой окрещена в старой миссионерской церкви. И потом – она исчезла, как в воду канула!

– Может быть, она и вправду бросилась в воду? – предположила Жуанита, слушавшая, затаив дыхание. – Но… но ребенок? – И вдруг смущенно, с яркой краской на щеках: – О, ведь это… это я – тот ребенок!

– Да, вы – тот ребенок. Ваша мать привезла вас сюда, к сеньоре, когда вам было всего несколько дней или недель. И с того времени вы стали Жуанитой Эспинозой.

– А она? Моя… мать?

– Она приняла снова свое старое имя и исчезла с горизонта. Но старый Чоэт, умирая, вспомнил о своем ребенке (кстати, он думал, что то был сын). Мне было суждено найти этого ребенка.

– Я начинаю понимать, – пробормотала Жуанита.

– Первую нить я ухватил, когда нашел старые ноты с надписью «Сидни Фицрой» в кладовой Чэттертонов. Я пошел к миссис Чэттертон: ноты принадлежали ей, и, кроме того, я знал, что она когда-то пела на сцене. Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Я его знала когда-то. Но он давно умер»…

– Я объяснил, для чего мне нужно было знать это, но она не проявляла никакого интереса.

Неделю спустя я зашел в кладовую, чтобы снова взглянуть на ноты, но они исчезли.

Тогда я не придал этому значения. Старик иногда сжигал разный хлам, туда могли попасть и старые ноты. Я почти не помнил о своей находке, когда мы все в прошлом году приехали в Пэбль-Бич, и однажды утром Джейн уехала куда-то в автомобиле.

Как только она уехала, Жюстина прибежала расстроенная: леди Бэрри была проездом в Сан-Франциско и желала поговорить по телефону с миссис Чэттертон. А таким вещам, вы знаете, Джейн придавала большое значение. Супруга посла, шутка ли сказать! Я схватил шапку, вскочил на мотоцикл к помчался следом. В Солито я пересел на велосипед. Остальное вам известно. На ранчо я понял, что вмешался во что-то, что совершенно меня не касается. Я встретился с вами. И наутро был рад, что мне удалось улизнуть, не дав Джейн заметить, что я следовал за нею.

Но я продолжал думать обо всем этом, и о Сидни Фицрой, – и однажды меня вдруг осенила мысль: все ноты, какие я видел в тот день в кладовой, были для женского голоса. Сидни Фицрой могла быть женщиной! Это долго не приходило мне в голову, и пришло потому, что во мне мелькнула другая мысль. Один человек в редакции как-то рассказывал о временах, когда старое «Тиволи» было в большой моде, о том, как ставились там оперетты Жильберта и Сюлливана, и «Великая Герцогиня», и прочее, и я подумал: где же я слышал или видел все эти названия? Это было, когда мы все беспокоились о вас и пытались вас искать.

Я пошел в «Тиволи», – теперь там кинематограф, – и мне сказали, что одна старая певица, Роза Мэссон, двадцать два года служила в «Тиволи» и у нее все можно узнать. Я взял адрес, побывал у нее и спросил, не слышала ли она когда-нибудь о сопрано по имени Сидни Фицрой.

Она сказала, что среди солисток такой не было, но всех певиц из хора она не помнит. Она помнила Грэси Плэйстед и Анну Лерер и Тилли Сэллинджер, но в хоре столько прошло девушек за это время, где же всех упомнить. Но она дала мне просмотреть ее программы за те годы, и я нашел среди хористок Сидни Фицрой, сопрано. Это имя встречалось в программах 1900 года и только на протяжении восьми-девяти месяцев. Но та Сидни Фицрой, о которой говорилось в завещании старого Чоэта, не могла петь в оперетте в 1900 году! Чоэт умер в 1912 году, пятидесяти трех лет от роду. Не мог же он в сорок один год быть отцом профессионалки-певицы, не правда ли?.. То были две разные Сидни Фицрой.

Я рылся в старых телефонных книгах, в справочниках. Никакого следа! И вот в один прекрасный день, вспомнив, что ваша мать, то есть сеньора, упоминала о старой Миссии, я отправился искать в книгах старой Миссии Долорес, в Сан-Франциско, и там я нашел запись о крещении 23 декабря 1900 года Сидни Фицрой, причем было отмечено, что отец умер, мать – Сидни Фицрой, восприемница – Мария Эспиноза.