– До тех пор, пока таково будет твое желание, – сказал Билли с неуклюжей прямотой, весь красный, – мы будем только… друзьями, если тебя это смущает.

– Нет, не только это, милый, – возразила она торопливо, извиняющимся тоном, не в силах видеть это пораженное и огорченное лицо. – Мне надо побыть одной, подумать… Я совсем больна от тревог и сомнений. Отпусти меня, Билли, и я пошлю за тобой или приду к тебе очень скоро, через день-другой. И я так буду любить тебя за то, что ты сумел меня понять и пощадить.

– Не вижу, зачем тебе уходить, – сказал он недовольно и нетерпеливо. – Я знаю, я ошеломил тебя, ты устала. Ты совсем извелась в этой проклятой лавке! Но почему ты хочешь покинуть меня?

Он был так мил, так юн и так ужасно глуп! Девушка сделала снова отчаянное усилие убедить его.

– Мне кажется, я смогу отдохнуть только в одиночестве. – Сердце в ней исходило кровью, потому что она видела, что он все еще надеется.

– Садись, – показал он на автомобиль, и она села. – Знаешь, Жуанита, – начал он, медленно направляя машину к Дель-Монтэ. – Не верю я всем этим разговорам о Кенте. Это – твоя фантазия. Кент как-то так умеет обращаться с девушками, что всем им начинает казаться, будто они в него влюблены.

– Да, ты прав, вероятно, – выдавила она из себя, так как Билли остановился, ожидая ответа.

Ободренный, он продолжал:

– И единственное, что тебе нужно, это, приехавши со мной в отель Дель-Монтэ, лечь в постель, хорошенько выспаться, позавтракать одной, если тебе этого хочется. Обо мне не беспокойся, я весь день завтра буду играть в гольф, на биллиарде, в бридж, если найду с кем. И мы так можем жить две недели, если ты хочешь. Я тебе не буду надоедать. И нам нет надобности возвращаться в город раньше, чем через две недели.

Жуанита, слушая, удивлялась себе. Что такое с ней? Почему она не может поступать, как разумное существо? Она всегда раньше возмущалась, когда на сцене или в книгах девушка заявляла, что, хотя счастье семьи зависит от этого, она не может, просто не может выйти за того или другого мужчину. Она считала это себялюбием и слабостью.

А тут ее собственный случай учит ее другому. Может быть, после, через неделю-другую… Но сейчас она не может. Она задыхается, как вытащенная из воды рыба. Есть, видно, что-то сильнее человеколюбия, жалости, рассудка, терпимости, всего, что, казалось ей, заставляло остаться с Билли.

Но это ощущение бесчестия, чего-то постыдного, не проходило. Не могла она войти снова в отель, слушать музыку, сидеть напротив Билли за столом.

«Безумная! – говорила она себе. – Если даже ты и несчастлива, не любишь его, – отчего ты не можешь вести себя просто и естественно, постараться не причинять ему горя, не думать о себе?» Но это не помогало.

Билли немного сбился с дороги и остановил машину. Дорога, образуя кривую, вела к гостинице; налево виднелась ветряная мельница, группа темных деревьев и едва видные во мраке тропинки. Он случайно выбрал эту вторую дорогу.

В трехстах футах от них, на маленькой станции, остановился поезд. Донесся звонок. Автобус из гостиницы ожидал пассажиров. Билли заметил, что, если они пустят машину полным ходом, то будут на месте раньше этого старого автобуса.

– Тут должна быть другая дорога, покороче, мимо мельницы. Погоди минутку, я спрошу у этого парня, – сказал он, вглядываясь в темноту.

Он выскочил из автомобиля и побежал к рабочему, проходившему по дороге шагах в ста от места, где они остановились.

Вмиг Жуанита была на ногах, схватив свой саквояж. Она трепетала от страха, чтобы Билли не остановил ее. «Это глупо, – говорила она себе, – поезд простоит еще двадцать минут, и Билли поймет, куда она убежала, и вернет ее…»

Но она была уже в вагоне, маленьком, тускло освещенном старомодными лампами. Кроме нее, там было несколько усталых пассажиров.

Жуанита была как в истерике, покуда поезд тронулся. Наконец, он тронулся и его одинокий свисток пронесся над Монтерей!

Сумрачные леса, голая линия берега и моря, снова леса. Поезд прибавлял ход.

Она нервно вскочила. Рядом стоял кондуктор. Но, взглянув в спокойное, мужественное лицо шестидесятилетнего старика, Жуанита сразу овладела собой. Открыла кошелек, взяла билет.

– Свободна! О, какой восторг ощущать это после тридцати часов тюрьмы! Свободна!

Она не знает, как будет дальше. Может быть, скоро она придет к нему с раскаянием и скажет:

– Билли, ты был так терпелив. И вот я снова с тобой. Я была просто в истерике, не понимала саму себя. Ты мне даешь все, я тебе – ничего. И теперь мне очень жаль, что я была жестока к тебе!

Она жадно смотрела на темные массы деревьев, на мигающие над морем звезды.

В половине восьмого – Солито. Жуанита не решилась идти в гостиницу, так как старик Фернандец знает ее. Она накупила в лавке сэндвичей, пирожных, у нее было такое ощущение, что она найдет ранчо заброшенным, опустевшим. Грязный маленький таксомотор стоял на улице.

– Знаете ли вы ранчо Эспиноза?

– Да, мэм. Вниз, вдоль Амигос, мимо старой миссии Сан-Эстебано, не так ли? – Он взял ее саквояж.

Все так приветливы. Она преисполнилась благодарности к этому человеку, помчавшему ее по любимой дороге. Она слышала, как море окликает ее, приветственно шумит в темноте.

Целый год, больше года, прошло с тех пор, как она жила на ранчо, довольная, невинная, деятельная девушка. А теперь? Без имени, замужем – и не жена, с разбитым сердцем, с разводом впереди, быть может. Она возвратилась, как вор, под покровом ночи в родное гнездо.

Плача и смеясь, расплатилась с возницей.

Знакомые издавна запахи неслись ей навстречу: аромат сада, нежных роз, влажный, горьковатый запах хризантем, эвкалиптов, полей, сушеных слив. Запах скотного двора и амбаров.

– Лола! – То был резкий отчаянный крик ищущей своего гнезда чайки. – Лолита! Кто-нибудь!

А если ранчо продано и здесь чужие? Что тогда? Но вот собака узнает ее, прыгает и лижет ей лицо.

Дверь хижины Лолы открывается, слышны крики:

– Сеньорита! Пресвятая матерь божья, спаси и помилуй нас, Луис, Тони, – сеньорита.

Ее обнимали, а она смеялась, плакала, хватала на руки детей, целовала некогда опальную Долорес, с наслаждением вдыхала запах жареного лука, кислого хлеба и кислого вина, мокрых детских пеленок.

Пальто полетело на стул, где навалены были уже фартуки, тряпки, красные стручки перца, бечевки. Шляпа была снята с золотых волос, чтобы не мешать ей видеть всех и все.

– Я снова дома! Я могу спать в гасиэнде!

– Ну, конечно! Мы с Лолитой недавно еще проветривали ее… Продано наше ранчо. Известно ли это сеньорите?

Продано! Ее сияющее лицо сразу омрачилось. Она поставила свою чашку на стол.

– Но это ничего, сеньорита! Новые хозяева хотят оставить все, как было, и оставляют нас и Тони ухаживать за телятами, садом и всем остальным.

– А кто же они? – Она подумала, что можно будет войти с ними в переговоры. Но три Долорес не знали, кто купил ранчо.

– Разве они не приезжали сюда посмотреть ранчо?

– Нет, сеньорита. Тони думает, что они купили его, чтобы перепродать с барышом. Они заплатили всего восемнадцать тысяч за всю землю и скот. Ну, не даром ли это?

Лолита с лампой над головой освещала путь в дом. Все гурьбой провожали туда сеньориту. В свете лампы от заборов и строений ложились длинные тени. Жуанита смотрела вдаль, на луга, и в душу ее вливался глубокий покой.

О, какие бы ошибки она ни сделала, за какие бы безумства ни должна была держать ответ, – здесь она обретет мужество. Здесь она – дома.

Луис и Тони успели развести в доме огонь, заметны были даже неудачные попытки подмести ее комнату. Когда ковры были постланы, Лола прогнала обоих мужчин, и четыре женщины занялись приведением комнаты в жилой вид.

Старая Лола объявила, что она будет спать рядом, в комнате бедной сеньоры. Лолита намеревалась встать завтра в восемь, чтобы приготовить завтрак сеньорите.