Наконец, она нашла случайно маленькую спальню, внизу, у передней. В доме Чэттертонов и в старом ранчо спальни были наверху.

Жуанита с нежностью вспомнила квадратные, старые комнаты с низким потолком, выцветшими крашеными стенами, испанскими окнами, через которые легко было пробраться на узкие балкончики, где, должно быть, теперь, после зимних бурь, толстым ковром лежат ягоды перечников и листья эвкалиптов.

Но она не хотела думать о ранчо. Все это – позади. К чему бередить старые раны?

Хозяйки, мисс Дюваль и ее сестра, были очень похожи одна на другую: высокие, сухие, черные француженки. Они не допускали никакой интимности с жильцами.

Жильцы эти были большей частью пожилые мужчины и дамы: кузина хозяек, вдова с двенадцатилетним сыном, шахматист, он же – дантист, нервная пожилая библиотекарша с парализованной матерью и две француженки, служившие в консульстве, и ни с кем не разговаривавшие.

Жуанита поселилась внизу, возле передней, в комнате, мебель которой составляла железная кровать, выкрашенный белой краской сосновый стол и один стул. Окно выходило на ряд грязно-серых высоких домов улицы Франклина. Жуанита сняла эту комнату за девять долларов в неделю с тем чувством, какое испытывала по отношению к своей службе, – что в жизни, такой мрачной и тяжелой, было удачей получить хоть это!

Она выходила на работу в половине девятого.

Женщины предыдущего поколения воевали в течение пятидесяти лет за то, чтобы Жуанита выходила на работу не в половине восьмого, а в половине девятого. Но ей это не было известно.

Среди потока других служащих и рабочих она торопливо проходила улицы, где дома были низкие и бедные, мелкие книжные лотки, рынки, лавчонки с дешевым тряпьем и обувью. Потом, за Седьмой улицей, где начинался уже совсем иной район, входила в широкий подъезд дома «Стиль и Стерн».

Их отделение было наверху, в просторном помещении, где закрытые ставни защищали от солнца. Всюду были навалены тюки в серой бумаге, старые каталоги, и навести какой-нибудь порядок было невозможно.

Лили Вильсон, командир их маленькой армии, была нервна, суетлива, придирчива. Целый день она произносила полные раздражения монологи в свою защиту, и Жуанита, замечая, что девушки помоложе и покрасивее посмеиваются над ней или тихонько шепчутся, невольно сочувственно улыбалась им.

Время на работе было самым легким в ее существовании.

Опоздав, Лили часто заставала своих помощниц праздно сидящими в ожидании ее: чистили ногти, зевали, беседовали о вчерашнем танцевальном вечере или новом фильме, чинили карандаши.

– Что за безобразие! – начинала Лили. Запыхавшись, еще в шляпе, отпирала шкаф, выдавала работу и погружалась в разборку корреспонденции.

– Мисс Эспиноза, вот вам ордера. Боже, моя голова готова лопнуть! Вчера я ушла отсюда в четверть одиннадцатого!

Засадив за работу компанию, которую она называла «мои девушки», Лили считала, что теперь она имеет право ничего не делать. Она погружалась в беседу вполголоса с мисс Крэндель с нижнего этажа или, поставив чернильницу на кучу бумаг, заявляла: «Пускай никто этого не трогает, я сейчас вернусь» и исчезала на полчаса, а то и на час.

Если мистер Мэзон с руками, полными писем, запыхавшись, появлялся снизу, ему заявляли, что мисс Вильсон «у телефона». Телефона у них наверху не было, и приходилось спускаться вниз.

Только часам к двум Лили, покончив с разговорами, с завтраком, с выговорами, бралась, наконец, за работу, и с этого часа в конторе начинало бурлить, как в котле. Она, запыхавшись, носилась вверх и вниз с карандашом за ухом, строчила, диктовала, бранилась.

В четыре часа Лили, среди бурного моря бумаг, красная и возбужденная, говорила с сожалением:

– Ничего не поделаешь, дорогие! Придется нам снова работать вечером! Кто хочет заработать сверхурочные и остаться после обеда?

Оставшимся платили доллар. Жуанита оставалась при всякой возможности, чтобы заработать лишнее, но она не тратила эти деньги, как другие, в кондитерских. Она мчалась домой съесть свой суп из овощей и черный хлеб и спешила обратно в контору.

Она была любимицей Лили, потому что всегда, когда требовалось, соглашалась работать вечером. Она принимала это, как прочие неудобства новой своей жизни, покорно и серьезно. Она не посещала ни театров, ни «танцулек», в свободное время уходила в парк или читала в большой общественной библиотеке, находившейся близко от ее дома.

Кое-кто из работавших там женщин уже знал ее, кивал ей. Одна из них, немолодая, пыталась расспрашивать ее.

– Не хотите ли хорошую книгу для матери?

– У меня нет матери.

– Бедняжка! А вы служите недалеко отсюда?

– У «Стиль и Стерн».

– С кем же вы живете? С бабушкой?

– Нет. Одна. В пансионе на Франклин-стрит. Чувствительная мисс Гроган даже не в состоянии была продолжать расспросы. Она рассказала своей мамаше об «этой молоденькой, у которой такие глаза, что хочется плакать от жалости».

– Может быть, она недоедает, – предположила миссис Гроган.

– Волосы у нее точно такого же оттенка, как у малютки Герта, – продолжала ее дочь задумчиво. – Она кажется слишком юной, чтобы быть самостоятельной.

Но Жуанита больше не чувствовала себя юной. Юность ее в этом смысле миновала навсегда. Она видела вокруг себя девушек еще моложе ее, предоставленных собственным силам и живших только на свой заработок. Она слышала, как они обсуждали, какой ресторан лучше, совещались о шляпах и обуви. Они гуляли в парке не одни, а с «мальчиками», как они называли своих кавалеров. Они знали всех директоров театров и кинематографов, все модные фильмы, всех «звезд». Вечерние огни улиц часто отражались в их юных глазах. Они жили под сенью города, как стая маленьких смелых воробьев.

На место непосредственной доверчивости и безрассудности юности пришла сдержанная гордость своей независимостью, некоторая смелость и замкнутость. Проходили недели, месяцы – она одиноко шла своей дорогой, занятая работой и заботами о том, чтобы скудного жалованья хватило на удовлетворение ее скромных потребностей.

Спустя много времени, когда эти месяцы уже казались ей сном, она, вспоминая их, осознала, что ей представлялись тогда некоторые, не замеченные ею, возможности. Она вспоминала Роба Кина, одного из коммивояжеров, и красивого Джо Обриена. Эти славные парни спрашивали, не сходит ли она как-нибудь с ними в театр и что она думает о поездке в воскресенье в Оклэнд; мистер Парсонс, заведующий главным отделением, недавно овдовевший, показывал ей фотографию покойной жены с ребенком на руках и говорил, что ему бы хотелось, чтобы Жуанита посмотрела на его малютку, которую бабушка ужасно балует. Вспоминался ей и Джимми Тейт, рыжеволосый, крупный, немножко напоминавший Кента Фергюсона. Сестра Джимми явилась однажды в контору в костюме с иголочки и лисьей горжетке, чтобы попросить мисс Эспинозу поужинать с ними как-нибудь в воскресенье.

Но в то время все это не производило на нее никакого впечатления. Все эти мужчины были для Жуаниты, как те манекены, что красовались в витринах магазинов готового платья.

Окружавший ее мир все еще казался ей нереальным: лица, голоса – все, словно во сне, от которого она пробуждалась иногда, горько плача от страха и тоски.

В мае выдалось несколько жарких ночей, необычных здесь, где летом туманы и ветры.

Жуанита не могла спать и лежала, думая, думая… Свет с улицы полосами ложился на потолок ее комнаты. Очень рано становилось совсем светло.

На стене напротив кровати висела картина, на которой изображены были скалы и море. Жуанита купила ее, потому что она напоминала ей родные места. И в эти бессонные ночи она смотрела на нее так пристально, что ей начинало казаться, будто она слышит шелест песка, журчание изумрудной воды, скрип камешков и резкие крики чаек. Будто она вдыхает мягкий, солнечный воздух.

Или, уставясь на светлые полосы на потолке, она думала о всех этих комнатах с узкими кроватями, комодами и стулом. Сколько их – и в каждой кто-нибудь спит или, как она, лежит и ждет утра, чтобы бежать на работу.