Он повернул на юг, к Санта-Круц, и они ехали теперь вдоль скалистого берега. Справа виднелось синее и искрящееся море.
– Но мать у меня, несмотря на свою старомодность, все же молодчина, – заметил вдруг Кент. – Знаете, тип американки лучшего сорта: простое платье, простая еда, интерес ко всем и ко всему. Ни капли снобизма.
Жуанита по какой-то ассоциации подумала о своем собственном детстве и вдруг оживилась.
– Мы бы могли отправиться сегодня на ранчо, если бы вспомнили об этом раньше, когда выехали. О, почему, почему мы не подумали об этом!
– А куда, – Кент улыбнулся самой лучшей из своих улыбок, – куда, вы полагаете, мы едем?
– Неужели в Солито? – почти простонала она.
– Ну, конечно!
На минуту радость совсем обессилила ее. Кент видел, как она стиснула руки, заерзала на сидении, как ребенок, и в конце концов закрыла лицо руками.
– О, как я вас за это люблю! – услышал он ее шепот. И, когда она снова посмотрела на него, глаза у нее были мокрые. – Увидеть старый дом, поболтать с Лолой… О, мне не верится, Кент! Отчего вы не сказали мне?
– А я ждал вот этой минуты. – Тон был сухой и равнодушный, но кровь бросилась в лицо Жуаните.
– Да, а нашли вы настоящих людей и сильные ощущения и все, за чем пошли? – вернулась она к прерванному разговору.
– Я нашел труд. А остальное… лучше бы я его не находил! Много шума и крика, танцующие на столах девицы, слишком много пьющие и ругающие правительство мужчины. И все эти господа считали сентиментальной ерундой то, что для моей матери было священно. Я видел девушек, которые бросались на шею сорокалетним женатым мужчинам только потому, что это считалось дерзанием и свободой, и старых женщин с накрашенными губами, целовавших недоучившихся мальчишек…
– О, перестаньте! – резко прервала Жуанита. – Ведь не все же были такие?!
– Нет, но трезвая действительность всегда остается трезвой действительностью, Жуанита, и нельзя прийти и сразу взять в жизни то, что ищешь. Я видел гениев, людей, о которых мир еще услышит, но они, как и сотни других, приносили с рынка домой мясо и по воскресеньям катали младенцев в колясочке. Я встретил однажды девушку-датчанку, ушедшую к художнику, которому жена не давала развода. Эта девушка заботилась о нем, бросила все ради него, стирала его сорочки, рожала ему детей. И это было не в Гринвич-Виллидж и не на Рашн-Гилль!..
Настоящую романтику встречаешь не только у таких женщин, как моя мать, но и в самых ужасных трущобах, среди настоящего зверинца. Кто бы не были, что бы не делали те, кого я называю настоящими людьми, – если они честны, то тут и есть романтика, жизнь, то настоящее, которого я искал.
– Жизнь не ищут, Жуанита, – прибавил он после паузы, – а сами ее творят. И чем раньше вы поймете это, тем счастливее вы будете.
То был один из лучших дней Жуаниты.
Узнавать родные места, увидеть полуразрушенные стены старой Миссии; дрожащими пальцами ухватившись за сидение, смотреть сквозь туман слез на вздувшуюся речку, ивы, эвкалипты, наконец, на знакомые амбары, изгородь, сонную кровлю, где гуляли старые голуби, а в глубине, за гасиэндой – залитое солнцем, играющее море. Все это было настоящим праздником. И то, от чего больно сжималось переполненное сердце, было счастье, и счастливыми были туманившие глаза слезы.
Кент хранил вид спокойного удовлетворения, наблюдая восторг и волнение своей спутницы. Она выскочила раньше, чем автомобиль остановился, и ее голос зазвенел по тихому залитому солнцем двору. Было около полудня. Коровы были далеко на холмах. Только овцы выглядывали из загородок, да кошка проскользнула по двору.
Но на голос Жуаниты выбежали и залаяли, потом запрыгали вокруг нее собаки, и она очутилась среди них, лаская их, смеясь, называя по именам; на шум прибежали мексиканки: Лола, Лолита, Долорес с ребенком – и поднялся вихрь восклицаний, жестов, слез и поцелуев.
Потом она обошла каждый дюйм двора и дома, открывала двери, ставни, окна, чтобы выглянув, увидеть знакомую картину.
– Вот тут была моя комната, – говорила Жуанита приглушенным голосом, – а вот тут – матери. Посмотрите на эти следы на стене, Кент, это от стрел индейцев сто лет тому назад.
В столовой царил зеленоватый сумрак. На кухне старый очаг больше не топился. Повсюду веяло запустением. Но солнце заливало балконы и ласково зеленевшие уже травы, ивы и сирень в саду.
– Здесь можно было бы снова сделать уютное жилье, Кент. Современные архитекторы не построят таких стен, не сделают все таким просторным, крепким и уютным. Представьте себе эти комнаты очищенными, фонтан снова бьющим, и жаркий-жаркий августовский день в патио среди ослепительного света и голубых теней!
Кент говорил мало. Но было так отрадно ощущать его присутствие. Это обостряло все впечатления, наполняло ее тихим удовольствием.
Был уже второй час, когда они вспомнили о корзинке с провизией и пошли к скалам, где произошла их первая встреча.
Жуанита весело принялась хозяйничать. Вынула чашки, салфетки, налила из термоса дымящийся кофе, поахала с восхищением над жареными цыплятами и над белым эмалированным замысловатым ящиком с отделением для льда.
– Кент, какая прелесть! Чей это?
– Мой. Это – английский, вероятно. Я его купил в среду в городе, вспомнив, что у нас будет пикник.
– Как бы мне хотелось побывать в Англии!
– Еще успеете, – ободрил он ее. – Вот года два назад вам, например, и не снилось, что вы увидите Манилу, а теперь вы туда едете…
– В качестве компаньонки и няньки, не забывайте. Должно быть, трудная работа… Мне все еще кажется, что это – сон. Мы будем жить в глуши, и миссис Кольман говорит, что там будет адская скука!
Кент растянулся на нагретой солнцем гладкой скале, пока Жуанита распаковывала корзинку. При последних ее словах он открыл глаза.
– Я приеду туда и буду развлекать вас.
– Неужели правда, Кент? Мне будет так ужасно тоскливо одной.
– Да, думаю, что ничего мне не помешает, – ответил он деловым тоном. И раньше, чем она заговорила снова, перешел к вопросу о Сидни Фицрой. – Я бы хотел выяснить это дело до моего ухода от Чэттертона, – заметил он.
– Вот я снова дома, – сказала мечтательно Жуанита, закончив с хозяйством, и, заложив руки за голову, загляделась вдаль. – И мне кажется, что все ясно, выяснять нечего! Что я только что вернулась из школы и уверена, что всю жизнь проведу здесь…
Кент видел, что она просто думает вслух и не мешал ей.
– Ведь я могла выйти замуж за кого-нибудь из Солито… Там живут писатели, разные интересные люди… Но, нет – теперь мне кажется, что это было бы катастрофой…
– А потом – вы, и болезнь мамы, и все, все сразу… И снова вы, – она улыбнулась, – и Билли, и Анна, и приезд миссис Чэттертон… и с того дня все перемешалось в моей душе. Этот голос, что я узнала, и ее желание поместить меня в дом святой Моники… и снова перемена… И, наконец, то, что мы открыли вместе в день Нового года… Что вы и я – мы ищем одного человека… Кто он? Кто я? И что она знает об этом?
– Поищем. Этой ночью мне пришло в голову, что ведь, если я найду Фицроя, а очень вероятно, что вы ему кем-нибудь приходитесь, то собственность на Мишн-стрит достанется когда-нибудь вам.
– Кент, вы думаете, что он мой отец?
– Возможно.
– Вы спросите миссис Чэттертон прямо, знает ли она что-либо о нем?
– Может быть… Посмотрю… Ну, – он поднялся, – нам пора домой; увы! А я бы согласился остаться тут на целый месяц!
Они вернулись на ферму. Жуанита, немного побледнев, но вполне владея собой, простилась с женщинами, перецеловала старых и новых ребятишек и уселась в автомобиль.
Пока они проезжали родными ей местами, она давала Кенту краткие пояснения. Но когда эти места скрылись из вида, совсем замолчала. Молчал и Кент. Спустя некоторое время, чувствуя сладкое прикосновение ее плеча, он заглянул ей в лицо, думая, что она задремала. Но ее голубые глаза были широко открыты и смотрели неподвижно в пространство.
