На протяжении недели он время от времени возвращался к этим мыслям и всякий раз утверждался в своей правоте, доказывая ее сам себе, но с Левенковым подобного разговора не заводил, считая его излишним. Чего доброго, инженер заподозрит его в каких-то сомнениях. А начальнику сомневаться не пристало, на то он и начальник.

Степанида заметила его состояние и обеспокоилась:

— Не прихворал ли ты, Онисим?

— Да нет, верно, устал. Поедем на юг, надо в море пополоскаться. Путевки обещают.

— Давно бы.

Степанида, привязавшись к этому мальчонке, сыну Корташовой, за последний год заметно изменилась: посвежела, подобрела — будто оттаяла, отошла впервые после гибели сыновей. Несмотря на свои сорок девять, она оставалась вполне здоровой женщиной, и он был далеко не стариком — они могли еще родить ребенка. Но Степанида противилась.

— Боюсь, поздно, — говорила она. — У меня такое ощущение, что он будет казаться мне внуком. Не сыном — внуком, понимаешь? Внуком, когда наших мальчиков нет… Боюсь, не надо, не будем смешить людей.

— Но ты же не можешь без Артемки дня прожить. Все в поселке называют тебя его бабкой.

— Пускай называют, — улыбалась она довольно, видно, ей нравилось ходить в бабках чужого ребенка. — Артемка — это другое, это не родной. Боюсь я, Онисим, поздно.

Перемена в настроении жены радовала Челышева, вместе с ней и сам он становился добрее, терпимее к подчиненным, зависимым от него людям.

Из Гомеля Левенков возвратился усталым и разочарованным. С трудом выбрался из душного, переполненного вагона рабочего поезда (люди плотно — плечо к плечу, спина к спине — стояли в проходах, в тамбурах, висели на подножках, облепили крыши), но ожидаемого облегчения не почувствовал: вечернее солнце, раскалив за день песчаную платформу Сосновки, еще стояло высоко над лесом и дышало жаром, как только что вскрытая камера заводской печи. Это еще больше усиливало досаду и желание поскорее добраться до ведра с холодной водой.

Утром он побывал на Гомельском кирпичном, поглядел на работу бульдозера и нового резального станка, пока что единственного на все заводы управления. Станок ему понравился — предельно прост и эффективен, такому особого обслуживания не потребуется, а вот с бульдозером, пожалуй, Челышев прав. Именно бульдозер был главной причиной плохого качества кирпича: глина из карьера поступала с примесями, сырец при сушке трескался, обожженный кирпич раскалывался при первом ударе молотка. И как ни странно, в этом находили положительную сторону, дескать, строителям с ним легче обращаться, он удобен в работе, каменщики любят розовый податливый кирпич, а не сосновский темно-красный, который и зубилом не угрызешь. Такого мнения придерживалось и управленческое начальство. Еще бы! Выгодно, экономично, а главное — сокращается время на обжиг, значит, с меньшими мощностями можно дать больше. Попробуй откажись от такого соблазна.

В управлении главный инженер Книпович так и сказал:

— Напрасно упираетесь, нам не египетские пирамиды строить.

Левенков до сегодняшнего дня не упирался, это делал Челышев, но теперь и он стал на сторону директора.

— Прикажете выпускать брак?

— Не перегибайте, товарищ Левенков. Мы говорим о наиболее рациональной крепости кирпича. Должна быть разумная середина, разумный допуск. Ниже допуска — брак, выше — излишний расход сил и средств в ущерб заводу.

— И государству?

— Вот именно, и государству. — Главный лукаво прищурился. — Знакомые нотки, знакомые. Вижу, с начальником вы нашли общий язык, сработались. Не думал… Впрочем, все верно, мужик он твердый, перед таким сложно устоять.

Это прозвучало с издевкой, но Левенков только усмехнулся. Значит, их с Челышевым считают единомышленниками? Забавно.

Все это время Левенков ждал какой-то развязки — не с начальником, а с Натальей, — но какой именно, даже представить себе не мог. Раньше ее преданность, молчаливая предупредительность и любовь вызывали в нем чувство благодарности, теперь же все больше нервировали, становились навязчивыми. Он начинал каяться, что не оставил Наталью еще тогда, в Метелице, на своей земле. Теперь же бросить ее в Сосновке, вынудить катать эти вагонетки или грузить кирпич было бы подлостью. Разумом понимал, что надо смириться, пора смириться с настоящим положением вещей, но душой противился и не находил успокоения. Как-то он поймал себя на мысли, что ему ни разу в голову не пришел вопрос: а примет ли его Надя в случае, если они расстанутся с Натальей? — и напугался, не найдя ответа.

От этих мыслей он сам себе становился противным, начинал злиться на Наталью, отчего еще больше презирал себя — она-то тут при чем? Искать виновного в своей беде — удел людишек слабеньких, малодушных. Нет, он, Левенков, до такого еще не докатился, Наталья ни в чем не виновата.

За ужином Наталья обмолвилась о скорой поездке Ксюши в Москву.

— Зачем? — встрепенулся Левенков и тут же понял глупость своего вопроса и неуместность оживления.

— В отпуск, — пожала она равнодушно плечами, но он заметил в ее равнодушии ненатуральность и насторожился. Зачем сказала о поездке — по женской болтливости, просто так или с умыслом?

— И скоро?

— Да на той неделе. — Она собрала тарелки, сложила в них ложки, вилки, чтобы унести, но так и не унесла — поглядела на него и тихо спросила: — Может, отпустит дочек с Ксюшей? До школы. Вона ягод в лесу — красным-красно, грибы скоро пойдут…

Вот оно что — она боится отпускать его в Москву! Наталья знала, что он собирается во время отпуска проведать своих девочек, и до сих пор вполне спокойно к этому относилась. Теперь же — это совершенно ясно — боится. Выходит, допускает мысль об его уходе? Значит, никакой особой трагедии для себя в этом не видит? Он сам выдумал ее, а Наталья — натура намного проще, чем ему кажется?

От таких предположений Левенков разволновался, встал из-за стола, пробежался по комнате. Еще сегодня убеждал себя в том, что надо смириться, но теперь…

«А что теперь? Ничего теперь не произойдет. Боится, как всякая женщина. Возомнил тоже…»

— Может быть, и отпустит, — сказал он. — А кто отвезет обратно?

— Да наши бабы ездят! — оживилась Наталья. — Каждый месяц кто-никто, а едет.

Левенков уже не мог успокоиться. Померил нервными шагами комнату, пошелестел бумагами на столе, перекладывая их с места на место, и не выдержал:

— Ксения Антиповна дома?

— Должно быть, по всему… — отозвалась из кухни Наталья.

— Схожу, поговорю с ней.

— Сходи, Сергей Николаевич. — Она появилась на пороге — озабоченная, с просящим взглядом. — И это… поговорил бы с Демидом, а? Что ж то он вытворяет, бугай!

— А что такое? — спросил Левенков.

— Опять напился, скандал учинил. Погонит его Ксюша. Помяни мое слово, погонит. Она баба хоть и терпеливая, но к такому обращению непривычная. Это-то после Савелия! А я, дура, еще и нашептывала: гляди, Ксюшенька, не упускай счастья своего. Подфартило тебе с полчанином…

— Поговорю, Наталья, поговорю, — прервал ее Левенков с досадой.

Слова Натальи прозвучали для него упреком. Он чувствовал ответственность перед Ксюшей за Демида. Вольно или невольно, однако получалось так, будто он их свел — не с посторонним прохожим она знакомилась, а с его однополчанином, товарищем, в его доме, за его столом, и ее отношение к Левенкову не могло хоть в какой-то мере не перекинуться на Демида. Неловко ему было и перед Челышевым, и перед всеми заводчанами, для которых их дружба — не секрет. Однажды, после очередной Демидовой выходки, директор откровенно упрекнул Левенкова: «Пригрел хулигана, понимаешь! Не угомонится — сам за него возьмусь». И упрекать было за что. То и дело в поселке говорили о Демидовых «концертах», а возмутительный случай с матерью Андосова стал настоящей притчей: «Как Демид Марфушку напоил». Действительно, хулиган, иначе не назовешь.

…Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.