— Вот оно как.
— А мы в лесу жили, как все равно партизаны, — продолжал Артемка, не спуская глаз с фонарика.
— Прямо-таки как партизаны? — Солдат положил вещмешок в угол и поднялся со скамейки.
— Ага, в шалаше. И Максимкин папка воюет.
— Хорошие у вас папки. Хоро-ошие…
— А Максимка тоже в шалаше жил! — заторопился Артемка, видя, что солдат собирается выйти из хаты.
— Жил, значит. Ну и что? — спросил с улыбкой солдат и накинул на плечи шинель.
Артемка помялся с минуту и решился:
— Дай пофонарить!
Антип Никанорович, наблюдая за внуками с лежанки, не выдержал:
— Вот слота! Чего прилип к человеку!
Солдат рассмеялся, дал Артемке фонарик и показал, как включать. Хлопцы, а за ними Анютка юркнули в темную спальню.
— Выцыганили, — вздохнула Ксюша. — Глядите, не попортили бы. — Она подцепила ухватом чугунок и выставила на припечек. — Бульба поспела, готовьтесь вечерять.
Солдаты оживились, заговорили, зашаркали сапогами по широким половицам. Старшина оказался хлопотливым, разговорчивым. Он уже называл Антипа Никаноровича по-простецки Никанорычем, Ксюшу и Просю молодайками, подошедшего Тимофея уважительно по батюшке, все время излишне суетился и воркотал баском, «окая» на каждом слове. Настоял, чтобы все семейство Антипа Никаноровича вечеряло с ними. Для этого в горнице составили два стола, запалили лампу-восьмилинейку, всю войну простоявшую без дела в сенцах. Старшина нравился Антипу Никаноровичу своей простотой, веселостью, мужицкими ухватками, своим округлым лицом, широкими загрубелыми руками, которые плуг, видать, умеют держать крепко. «Ишь ты его! Ишь ты!» — повторял про себя Антип Никанорович, поглядывая на старшину, на солдат, и радовался невесть чему. А может, просто радовался этим улыбкам солдатским? Не тот стал солдат, что в сорок первом. Совсем не тот.
Вспомнил приход Савелия позапрошлой осенью, голодного, обессиленного, бегущего от немецкой пули солдата. Тогда его откармливали, отпаивали, ставили на ноги.
Переменилось все. Теперь солдаты угощают Антипа Никаноровича, его детей и внуков. И как угощают! Давно в этой хате не видели столько еды: консервы, свиная тушенка, колбасы, шоколад.
От чугунка с бульбой поднимался парок и вызывал аппетит. Солдаты ели рассыпчатую белорусскую бульбу, переговаривались и похваливали хозяйку.
— Ва-а, хорошо! — повторял после каждой картофелины молодой чернявый кавказец, смешно вывертывая руку пальцами кверху. Он прицокивал, вздергивал густые брови и улыбался, вытягивая и без того тонкие усики.
— Белорусская картошка, Важия, лучшая картошка, — поддакивал старшина с видом знатока. — Она песок любит.
— Ва-а, старшина, правду говоришь.
На дворе поднялся ветер, затарабанил дождь по ставням, а в хате было тепло и уютно. Восьмилинейка, подвешенная к потолку, мягким светом заполняла горницу.
— Вот школу надо открывать, а негде, — говорил Тимофей. — Сгорела. Давеча толковал с председателем, обещает освободить детдом. Сейчас там люди живут, еще не успели землянок вырыть…
— Послушай, зачем так много нехороший люди, отец? Грудь матери хороший кормит, а вырастают нехороший. Не надо так! Кончим войну — дурной люди не будет. Будет — хороший. Дурной надо убивать! Война виновата!
— Разведутся новые — война, не война, — отозвался молчавший до сих пор рыжий солдат и сладко зевнул. — Оно бы пора и на боковую, а?
— Нет! Зачем так говоришь! — разгорячился кавказец. — Уф, нехорошо говоришь! Скажи, отец, скажи ему!
Антип Никанорович улыбнулся кавказцу. Что сказать? Добрый ты хлопец, чистый, думка в тебе добрая, да что поделаешь, когда не все такие. Этот рыжий, видать, штучка занозистая, а сказать ему нечего. Война, конечно, многому виной, да не всему. Сволочей и без войны вдоволь. А ведь правду сказал этот рыжий: «Разведутся новые». Сами люди и виноваты. А в чем? Никто не учит черным делам — сами постигают. А ежели так, значит, есть у кого учиться. То-то и оно.
Вместо ответа Антип Никанорович спросил:
— Ты из каких же народов будешь?
— Я хевсур, отец. Хевсур.
Антип Никанорович прищурился, подумал, повел плечами и вздохнул:
— Не слыхал…
— Из Грузии он, — пояснил рыжий. — Грузин.
— Да, грузин. Но я — хевсур!
— Хевсур, грузин — какая разница… — протянул рыжий равнодушно.
— Зачем так говоришь! — Кавказец опять вскочил. — Нехорошо говоришь. Мой мать хевсур, отец хевсур, отец отца хевсур! Мой имя Важия, таких в долине нету — в горах только! Зачем обижаешь?
— Тю ты! Кто тебя обижает? Из Грузии, так чего там разбираться — грузин.
Кавказец шумно засопел, зашевелил носом, и старшина решил вмешаться:
— Рыбин, сходи-ка машину догляди. Оставил небось открытой.
— Да чего с ней станет…
— Ну! — повысил голос старшина, и рыжий нехотя поплелся из горницы. — Уймись, Важия, он пошутил. Дразнит — плюнь.
— Уф, дурной человек!
— Шутит он, шутит, — повторил старшина, похлопывая Важию по плечу.
Горячность кавказца передалась Антипу Никаноровичу, он оживился, отодвинул от себя пустую миску и, вцепившись пальцами в край стола, заговорил:
— Этим не шуткуют! Негоже отрываться от корня своего — сгинет человек. Это как же ж?.. Человек ить не собака приблудная, должон знать родство свое. Я вот белорусом был, белорусом и останусь. Где хошь останусь — в Грузии там али же еще дальше. Ты вот, — повернулся он к старшине, — русским будешь?
— Помор я, северяк.
— Бачь, не просто русский, а — помор, северяк, знаешь корень свой. А без корня все чахнут. Пересади-ка старую яблоню — ни в жизнь не примется на другой земле. Энто ж одному чертополоху везде мило. Так на то он и чертополох — приживала!
Пришел рыжий, с ним еще пятеро солдат, мокрые, озябшие. Получили согласие Антипа Никаноровича на ночевку и потянулись к печке.
Начали готовиться ко сну. Сдвинули столы в угол, улеглись вповалку на полу. Антип Никанорович вкрутил фитиль восьмилинейки, задул огонь и подался на свою лежанку. Тимофей умостился на печке. Пришедшие пятеро притулились кто где в трехстене. Поворочались, повздыхали и притихли.
Не успел Антип Никанорович сомкнуть веки, в дверь постучали, скрипнули дверные петли. В углу, у порога, кто-то заворочался, проворчал хрипло:
— Черт!.. Занято!
— Трое нас, пустите, братцы, — послышался продрогший голос.
— Не знаю, не я тут хозяин…
Засветил фонарик, и вошедшие начали отыскивать себе уголок. После недолгой возни наступила тишина. Но вскоре в сенцах опять зашаркали, заскрипели дверные петли, в хату потянуло холодком, и послышались чьи-то тяжелые шаги.
— Проваливай! — послышался тот же хриплый голос из угла. — Да некуда ж!
— Ничего, где-нибудь приютимся, — раздался уверенный басок.
— Я вот те приючусь!
— Но-но, паря! Обогрелся, так помалкивай. Хозяин выискался.
— Не дадут спать, — ворчал хриплый голос. — Закрыть дверь надо, а то до утра шастать будут.
Через минуту щелкнул засов. Новые солдаты долго отыскивали себе место. Кто-то ругался спросонья, кто-то ворчал, сопел недовольно. Наконец и эти угомонились. Антип Никанорович не вмешивался — разберутся сами. В захмелевшем мозгу помалу ворочались приятные, неопределенные думки, по телу растекалась вялость. Его одолевал сон.
Раздался новый стук, и дверь дернули. Никто не отозвался. Стук повторился, настойчивый, требовательный. И опять все промолчали. Через минуту постучали в окно, и хриплый голос взорвался:
— Ну, паразит, я ему сейчас настукаю!
Сон отступил от Антипа Никаноровича, и он поднялся с лежанки, почуяв в этом стуке в окно что-то знакомое.
— Погодь, погодь, — остановил он солдата с хриплым голосом, готового выйти во двор, и придвинулся к окну.
В темной фигуре, сутулившейся под дождем, он узнал Савелия.
2
Солдаты еще затемно попили чаю, перекусили остатками со вчерашнего стола и укатили в направлении Гомеля.
