— Один он у меня и остался, — говорила она. — Все погибли. Вы представить себе не можете, что такое — потерять всю семью! Думала, не переживу. Боже мой, как я вынесла все это? И вдруг отыскался Сашенька…

— Как же вы отшукали-то его? — спросила Глаша, утирая косынкой глаза.

— Вы усыновили Сашеньку, и это зарегистрировали. Остальное, сами понимаете, просто. Не знаю, как и благодарить. Вам ведь нелегко было в военное время, я понимаю… Мы этого никогда не забудем. Слышишь, сынок, никогда не забудем!

«Отымет Сашку! — резануло в голове Лазаря. — За что? Кому я плохое сделал?»

— Мы еще прошлой осенью усыновили, — сказала Глаша.

— Ага, прошлой осенью, — поддакнул Лазарь. — Целый год уже.

Он не знал, к чему Глаша сказала о времени усыновления. Может, есть какой закон, который разрешает не отдавать усыновленных детей? Им с Глашей и документы честь по чести выдали, и поздравили торжественно.

— Да-да, знаю. Но я вернулась в Гомель только этим летом. Мне еще раньше сообщили, что все мои погибли, дом разбит… Боже мой, что они сделали с городом! Ужас какой-то. Моя старшенькая, Оленька, и мама под бомбежкой… Сашенька, сынок, ты помнишь Оленьку? — Она опять заплакала, полезла в сумочку и достала порошок. — Глафира Алексеевна, милая, водички. Сердце, понимаете… Спасибо, спасибо, это сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пустяки, уже лучше. И зачем я поехала в Ялту? Никогда себе этого не прощу! Я бы эвакуировалась вместе с мамой и детьми. Мужа перевели неожиданно на запад, уже после моего отъезда… Как узнала о войне, бросилась назад, но было поздно.

— Так вы в Ялте в войну были? — полюбопытствовала Глаша.

— Нет, что вы. Крым был оккупирован. Я жила в Ташкенте. — Она тяжело вздохнула, разгладила лоб своими тонкими белыми пальцами и продолжала: — Мне дали квартирку в Гомеле, для двоих вполне приличную… Сашенька, видимо, отстал в сельской школе. Он был таким способным ребенком. Боже мой, какой он худенький! Как он, Глафира Алексеевна? Я узнала ужасную вещь… Страшно подумать… Это правда?

— Вы об чем? Тут все страшно было.

— Ну, о событиях в детдоме.

Глаша утвердительно кивнула и опустила голову.

Сашина мать встала и, хрустя пальцами, торопливо заходила по хате. Лицо ее вытянулось и застыло, как утром на дороге со станции. Теперь она не походила на простую бабу: серьезная, строгая, с вздувающимися ноздрями. Лазарь растерянно глядел, как она бегает по горенке, и боялся обмолвиться словом. Да он и не знал, что говорить. Просто ему было всех жалко: и себя, и Глашу, и Сашку, и даже эту строгую вдову; хотелось уйти куда-нибудь подальше от людей, остаться одному, выплакаться всласть, как он это иногда делал, когда бывало невмоготу. Он знал по себе, что через час-другой такого тягостного состояния начнет не любить людей, и боялся того момента. Почему боялся — не понимал, но боялся больше всего на свете и никогда не дожидался злости в себе, уходил от людей, чтобы выплакаться и вернуться потом, не желая им недоброго.

— Завтра же поведу к врачу, — заговорила гостья. — У меня есть знакомый… Неужели это опасно? Сашенька, сынок, ты не болеешь? Как ты себя чувствуешь?

— Добре, — отозвался Саша, улыбаясь во весь рот. — Нас уже возили.

— Что такое, мальчик мой? Надо говорить: «хорошо». Возьми носовой платок, утрись, ты перепачкался конфетами. Кто тебя возил?

— Тимофей Антипович.

— Кто это?

— Это наш учитель, — пояснила Глаша. — Лапицкий.

— Лапицкий? — Она повернулась к Глаше. — Тот самый, что был директором в детдоме?

— Он самый. А почем вы знаете?

— Дорогу к вашему дому спрашивала у одного мужчины! То ли Захаров, то ли как-то на «д»? Он представился, но так невнятно. Да вот здесь, недалеко от вас, он дом строит.

— Довбня Захар?

— Да-да, так, кажется. Большой такой мужчина, сильный… Так вот, он мне все и рассказал. Этот Лапицкий уже арестован, да? Ну, значит, все верно. Нет, подумайте только, какой подлец! Боже мой, и откуда такие люди берутся? Но это ему так не пройдет, обещаю вам. Он поплатится головой за моего мальчика!

— Да он же невиноватый, — обеспокоилась Глаша.

— Невиноватый! Истинный бог, невиноватый! — подхватил Лазарь. — Поклеп на человека возвели, это как же ж, а?

— Работал с немцами и невинный? Нет, Лазарь Макарович, честные люди на фронтах были и погибали там… как мой муж. Не подумайте, что я собираюсь мстить — ни в коем случае. Но я добьюсь справедливого наказания. Он свое получит! Подумать только, какой ужас! Малолетних детей… Сашеньку моего… — Она всхлипнула и прикрыла глаза платком.

— Тут такое было, Елизавета Вячеславовна, что и напутать немудрено. — Глаша покачала головой, вздохнула прерывисто. — Вот забрали человека, месяц уже… А вины его никакой.

— Невинных людей у нас не забирают, можете мне поверить, Глафира Алексеевна. Эти волки ягнятами прикидываются, когда в западню попадают. Такова уж их натура. Один мой знакомый следователь еще до войны такое рассказывал!.. Боже мой, какие они все добренькие на следствии!

— Но Тимофей Антипович взаправду добрый человек. Он и о Сашке заботился, и о всех хлопятах. Вы уже не держите недоброго к нему.

— Ну, это мне лучше знать! — Она поджала губы, прошлась по горенке, потом глянула на Лазаря, на Глашу и переменилась в лице. — Глафира Алексеевна, миленькая, простите меня ради бога. Я так взволнована, сама не знаю, что говорю. Голова кругом идет. Конечно же, если он ни в чем не виноват, его отпустят. Я обещаю вам поинтересоваться его делом. Но вы такие добрые, доверчивые… Поймите меня правильно. Вы не обиделись за мою резкость, нет? Нервы, понимаете, сдают… Я сама не терплю несправедливости, поверьте. С этим разберутся, честно и добросовестно, знакомые моего мужа — он погиб в чине генерала!

— Бяда-а, — вырвалось у Лазаря.

— Что вы сказали, Лазарь Макарович?

— Я так, я разве што-нибудь? Не-не, — запутался Лазарь.

Он с опаской покосился на генеральшу и почувствовал к ней недоверие. Что-то недоброе говорит она о Тимофее. А как тут разобраться во всем этом? Вот если бы сам Тимофей поговорил с ней или Антип Никанорович… Ага, Антип Никанорович! Надо сказать ему, предупредить. Никанорович разумный мужик, разберется.

— Вы отдохните, а я поесть приготовлю, — спохватилась Глаша. — Голодные, видать, с дороги.

— Не беспокойтесь, я сыта. Может, Сашенька… Во сколько поезд на Гомель?

— В полдень один и под вечер, — сказала Глаша и растерянно поглядела на Сашу, на Лазаря. — Погостили бы у нас. А Сашу вы прямо сегодня?.. Ему ж и со школой надо там…

— Милая вы моя, ну конечно же сегодня! Мальчика срочно надо к врачу. Боже мой, подумать только… Со школой, вы говорите? Какие пустяки! Я все уладила. — Она поглядела на маленькие часики на руке. — Время еще есть, мы побудем до вечера. Я понимаю, вы привыкли к Сашеньке, он такой милый мальчик… Но мы ведь рядом, час езды. Вы будете приезжать, да? А летом мы к вам. У вас такой прекрасный воздух, для Сашиного здоровья хорошо. Сашенька, сынок, тебе нравится в деревне?

— Ага, наравицца.

— Боже мой! — перепугалась генеральша и схватилась за уши. — А на первый поезд мы не успеем? Уже поздно? Я бы его сегодня к врачу… Ничего, ничего, мы побудем до вечера.

Глаша кинулась хлопотать у печки, а Лазарь потихоньку юркнул в сенцы, потом на улицу и заторопился к хате Лапицких.

К полудню вся Метелица знала о приезде Сашиной матери, вдовой генеральши Поливановой. Артемка, а за ним и другие хлопцы разнесли эту весть по деревне в один момент.

Знал о приезжей и Антип Никанорович. Любопытствовал взглянуть на генеральшу, но было неловко сунуться незвано в хату Лазаря.

Он пересушивал свежую бульбу и корзинами относил в подполье, когда во двор влетел Лазарь.

— Бяда, Никанорович! Ой, бяда! — запричитал он от самой калитки. — Сашку отымают. За што? Скажите, ради бога, за што?

Антип Никанорович поставил корзину и развел руками.