Джохор после 1641 г. вступил в период расцвета. Как младший партнер Голландии, он мог теперь диктовать свои условия окрестным государствам и в полной мере воспользовался внезапно открывшимися перед ним возможностями. Султан Абдул Джалил не только вновь покорил Паханг, но и вопреки старой традиции не посадил никого туда вассалом, а сам принял титул «правитель Паханга». Затем он подчинил себе минангка-баусские княжества Центральной Малайи и вернул прежние владения Джохора на Восточной Суматре — Рокан, Кампар, Сиак и Индрагири. Аче, в это время переживавшее глубокий упадок, ничем не могло ему помешать. Восстановленная столица в Бату-Саваре, хотя и ненадолго, стала крупным международным портом. Голландцы, хотя и обманули своего союзника при дележе малаккской добычи[21], на первых порах щедро давали «пропуска» судам, приписанным к Джохорскому порту. На рынке Джохора в изобилии имелось золото, слоновая кость, камфора, медь, олово, орлиное дерево, съедобные птичьи гнезда, соль, рис, ротанг, воск, китайский шелк, фарфор и фаянс, индийские ткани, опиум. Большие доходы Джохору приносила прямая торговля с Китаем, которую он перехватил у Паттани. Ежегодно в Джохор из Китая приходило 8–10 джонок — огромных судов с экипажем в несколько сот человек, товары которых раскупались за 2–3 недели. Благодаря существовавшей в Джохоре системе патронажа (все купцы, местные или иностранные, были обязаны иметь патрона, который за долю в прибылях охранял их от произвола других феодалов) феодальная верхушка Джохора хорошо наживалась на торговле. Крупные феодалы и сами участвовали в торговых предприятиях, ссужая купцам-мореходам деньги из 25 % [45, с. 38].

Джохорский флот патрулировал в Малаккском проливе, пресекая случаи пиратства, а голландская Компания, также заинтересованная в том, чтобы местных купцов не мог грабить никто, кроме нее, предоставляла за это Джохору право беспошлинной торговли на Малаккском рынке.

Голландцы, впрочем, пристально следили, чтобы джохорская торговля не приносила ни малейшего ущерба торговым монополиям Компании. Когда в 1643 г. Абдул Джалил установил связь с султаном Макасара Ала-уд-дином (через джохорцев, бежавших в Макасар после погрома 1615 г.) и принял на паях с ним участие в «контрабандной» торговле с островами Пряностей, голландцы без разговоров захватили джохорскую джонку, встретившуюся им близ островов Банда, и послали джохорскому султану грозную ноту протеста. Когда в 1647 г. в Джохор прибыл английский представитель Филипп Уайлд с просьбой разрешить английской Компании открыть здесь факторию, Абдул Джалил сначала дал такое разрешение, но потом, под давлением голландского резидента, аннулировал его [45, с. 69].

3 июля 1647 г. генерал-губернатор и Совет Батавии приняли решение запретить всем индийским купцам плавать в Малайю, Этим они рассчитывали пресечь «контрабандный» (с их точки зрения) вывоз олова в Индиго. Этот акт произвола вызвал возмущение малайцев. Но султан Абдул Джалил и после этого не пошел на разрыв с голландцами. Он по-прежнему посылал свои войска, чтобы подавлять антиголландские движения на полуострове [242, с. 289].

Талун, правивший в 1629–1648 гг., вошел в бирманскую историческую традицию как образцовый монарх. Вскоре после его смерти бирманский придворный летописец записал: «Страна при нем процветала, и он умер, заслужив прозвище Талуна Справедливого» [250, с. 173]. Это убеждение в целом разделяют современные бирманские и западные историки [38, с. 263; 142, с. 193].

Сам Талун начал заботиться о своей посмертной репутации еще в самом начале своего правления. В одном из своих ранних манифестов он заявлял: «Вся страна — мой сад, где я выращиваю молодые растения, подготавливаю хорошие грядки и делаю все возможное, чтобы пересаженные деревца выросли и принесли плоды и чтобы эти плоды были наилучшего качества. Таким же образом религия и народ будут процветать в моей стране. Я сделаю так, чтобы жизнь была легкой. Никто не будет ведать невзгод, проходя путь от детства к зрелости и от зрелости к спокойной старости, и от старости к смерти» [250, с. 180]. У такого образцового короля и все чиновники должны были быть образцовыми «заботниками о народе». В указе, изданном в 1635 г., Талун говорит, снова прибегая к излюбленным в феодальной демагогии метафорам: «Лицо, которому дан в управление город или деревня, должно быть подобно садовнику, который выращивает растение. Он должен оберегать растение, а уж потом лучшие его листья могут быть взяты для продажи. Садовник так зарабатывает себе на жизнь. Подобным же образом и народ следует оберегать от всех притеснений и вымогательств со стороны алчных младших чиновников. Только наиболее добросовестных служащих следует посылать в деревни заботиться о благосостоянии народа. Донесения о народных нуждах следует рассматривать со всей серьезностью и принимать в соответствии с этим все необходимые меры. Всем надо твердо понять, что народ и его начальник в каждой местности взаимозависимы. От своего сотрудничества они имеют взаимные выгоды» [250, с. 177].

В другом указе Талун разражается уже прямыми угрозами против феодалов, которые только потребляют народные средства. «Птица ищет дерево с плодами и прилетает к этому дереву только тогда, когда плоды на нем в изобилии, — говорится в указе. — Она ничем не помогает росту дерева. И если начальник в своем владении не интересуется ничем, кроме дохода от него, он ведет себя подобно этой птице. А это недопустимо. Он, безусловно, заслуживает казни» [250, с. 177].

Еще в одном указе уточняется, что, собственно, заботило короля, когда он так много говорил о благе народа. «Если до наших королевских ушей дойдет, что народ бежит из какой-нибудь местности из-за угнетения поставленного там начальника, то этого начальника следует, не предоставляя слова для оправдания, казнить на месте» [250, с. 177–178].

Дело здесь, конечно, не только в том, что Талун хотел увековечить себя как справедливого монарха. Такая демагогическая активность в феодальных кругах наблюдается обычно накануне или после крестьянской войны. Источники, дошедшие до нас, в силу своего феодального происхождения, естественно, всячески замалчивают факты о крестьянских движениях, нарочито заслоняя их информацией о феодальных мятежах, разбое и пиратской активности, однако ясно, что в Бирме даже после ее нового объединения Анаупхелуном было еще очень неспокойно.

Начавшаяся еще в первые годы XVII в. после падения великой империи Байиннауна массовая миграция в Аракан и Сиам в начале правления Талуна не только не прекратилась, но даже возросла после кровавого подавления монских восстаний в Нижней Бирме. У нас нет сведений относительно того, была ли миграция коренного населения из Верхней Бирмы столь же интенсивна, но часть людей вполне могла укрыться на территории полузависимых шанских княжеств, где феодализм был примитивнее, а нормы эксплуатации ниже. Бирма после великих потрясений конца XVI — начала XVII в. обезлюдела. По оценке бирманского историка Тхан Туна, в королевстве Талуна в 1635 г. проживало не более 2 млн. человек [250, с. 175].

Наконец, и внутри страны крестьяне явочным порядком завоевали свободу передвижения, которой они раньше были лишены, и с земель одного феодала перебегали на землю другого, где налоговое давление было меньше. Весьма значителен был, видимо, отток крестьян на монастырские земли. Ведь каждый надевший рясу освобождался от воинской и других повинностей. Кроме того, очевидно, имели место и случаи коммендации в «храмовые рабы», т. е. крепостные, хотя основная масса «храмовых рабов» по традиции формировалась из военнопленных, которых жертвовали буддийской церкви бирманские короли. Чтобы восстановить «нормальный» феодальный порядок, надо было прежде всего покончить с конкуренцией между феодалами, переманивавшими друг от друга крестьян и скрывавшими их число от налогового ведомства, т. е. снова прочно прикрепить крестьян к земле. Кроме того, надо было дать и крестьянам хотя бы минимальные гарантии того, что им будет оставляться необходимый продукт, т. е. средства, достаточные для простого воспроизводства крестьянского хозяйства. Иначе государству грозил бы серьезный взрыв[22].