Эрарии, что были в этот час на берегу, сказали: – Король умер. Но не пришел новый король. Месяц не понял сначала, о ком речь, но потом пере-спросил:
Правда ли, что умер Штрекенбах? Эрарии опустили глаза, полные искренней скорби:
– Разве ты не видишь – Любек совсем уже не тот, что был прежде? Сердце короля не выдержало суетной жизни, и все мы – сироты теперь…
Месяц отпустил команду на берег, а сам с Моргалисом, Линнеусом и Копейкой направился в «Танцующий Дик». На судне остались четверо раненых под присмотром инока Хрисанфа.
Манфред Клюге встретил гостей с «Юстуса» как самых давних и милых сердцу приятелей. Он посадил их за прежний стол, предварительно согнав расположившихся за ним двух скучающих блудниц; затем он вконец замотал своего верзилу-кнехта, в изобилии по-давая гостям блюда; а пиво нескольких сортов в больших посеребренных запотевших кружках трактирщик Клюге принес сам.
Кроме них и тех двух девиц, какие расположились за столом в углу и теперь ловили взгляды гостей, в «Танцующем Дике» было в это время еще одно общество из семи-восьми человек. Будучи изрядно навеселе, эти люди громко говорили, перебивая один одного, хлопали друг друга по плечам, смеялись, стукались кружками, расплескивая пиво, чавкали, скрипели о блюда вилками. Однако эта компания всегда несколько притихала, когда заговаривал один из них – самый большой, тот, что сидел к Месяцу широкой спиной; быть может, он был их господином или нанимателем либо кем-то вроде этого. Голос его в какой-то миг показался Месяцу знакомым. Проницательный Клюге, заметив интерес Месяца, сказал про этого человека: «Хитер дьявол! Еще не хозяин, а уже опаивает, прибирает к рукам прислугу!…». Впрочем это замечание Месяцу ничего не говорило, и он ждал, что Клюге продолжит. Но здесь во вновь наступившей тишине тот человек вдруг сказал о бедном мальчике Хаконе, которого ему не хватает, и Месяц сразу признал в нем давнего знакомого – Большого Кнутсена из Тронхейма. И пожалел, что здесь с ними сегодня нет Андреса. Тойво Линнеус и Копейка тоже услышали норвежца и окликнули его по имени. Большой Кнутсен оглянулся и, узнав позвавших его людей, не сразу сумел прийти в себя от изумления. А когда сладил с лицом, то выражало оно неподдельную радость. Месяц пригласил одальмана к себе за стол, и тот принял приглашение, расплатившись с Клюге за все общество и заказав для этого общества еще пива.
Норвежец сказал, что он в Любеке уже с неделю: – Так много дел навалилось… Чем дольше живешь, тем о большем беспокоишься. Разве не правда?.. И никак не угомонишься – водоворот дел. Ты же в том водовороте – будто щепка…
Большой Кнутсен говорил эти не много значащие слова, а глаза его как бы уткнулись в стол – взгляд был напряжен и неподвижен. Вероятно, норвежец припоминал, о чем можно говорить с этими господами, а о чем нельзя. Очень скоро глаза его явно смягчились и «пошли» по кругу, от одного к другому, – Большой Кнутсен вспомнил в подробностях события прошлой зимы и своих тронхеймских гостей. Речи одальмана сразу сделались весомее; он говорил со своими людьми, от которых ему нечего было скрываться… Старушка Шриттмайер наконец умерла, и Эрвин теперь свободен и даже помолвлен с Люсией. Но молодые об этом особенно не говорят, поскольку траур жениха обязывает к скромности… Здесь, в Любеке, они затем, чтобы сделать кое-какие распоряжения по хозяйству, чтобы присмотреться, подготовиться, – ведь они намерены объединиться с Шриттмайером и вести общее дело; а у Шриттмайера, кроме Люсии, не будет наследников, так как в смысле потомства жизнь его прошла, уже можно сказать, впустую… Месяц тут подумал – как хорошо, что с ними сегодня нет Андреса; счастье не сопутствует ему в любви, потому что оно явно сопутствует Кнутсену в сделках; и Андреса очень опечалил бы такой исход дела. Большой Кнутсен тоже вспомнил про Андреса и спросил, как он теперь поживает и не разбогател ли он на морском ветре и соленой волне. Месяц ответил, что Андрес еще не настолько богат, насколько молод, и ему не достанет сил тягаться с Кнутсеном и Шриттмайером, и латифундию, конечно, приобрести не сможет; однако хутор из десяти – двенадцати построек ему уже, пожалуй, по карману. Большой Кнутсен при этом неопределенно пожал плечами, отвел глаза и снова заговорил о Шриттмайере: тот что-то сильно сдал за последние полгода, совсем не похож на жениха и неизвестно еще, дотянет ли он до собственной свадьбы, – неужто так подействовала на него смерть его старушки, неужто старушка тянет его за собой?.. Большой Кнутсен не имел уже прежней уверенности в этом деле, поскольку новое действующее лицо грозило перейти ему дорогу к выгодному замужеству дочери. Это то безобразное лицо, которое отнимает детей у родителей и родителей у детей, которое в итоге владеет лаврами славных, богатствами богатых, накоплениями скупых, лицо, которое не внимает слезам и мольбам, которое глухо к знанию и снимает прецептора с кафедры, а ратсгеру, уважаемому всеми, показывает на песочные часы: «Твое время кончилось, твой песок иссяк, и пора тебе преображаться в кучку праха»; от того лица не укроешься за стенами и решетками, от него не спрячешься в самом темном чулане, и не подкупишь его добродетелью, и не умилишь собственным счастьем, и не зальешь его вином, и не разжалобишь любовью…
– А Андрее парень с головой!… – вдруг похвалил Большой Кнутсен. – Что ж не разбогатеть! При надобности и хутор ему подыщем. И денег на штаны дадим.
Потом Тойво Линнеус немногословно рассказал норвежцу об их плавании в Нарву и Данциг, но о шведских и польских каперах, однако ж, не обмолвился ни словом. Кормчий Копейка сказал, что при нынешнем неспокойном положении на море многие купцы и судовладельцы опасаются дальних хожений – поэтому оборотистое судно может хорошо заработать на фрахте. Норвежцу понравилась эта мысль; и он сказал немало добрых слов о «Юстусе», а именно – что когг россиян как раз такое судно, могущее принести завидный доход; и еще он предположил, что, быть может, пройдет совсем немного времени – и они опять смогут стать друг другу полезными. Эта мысль понравилась всем: если доброе дело полезно обеим сторонам, то это великое дело.
Так, обмениваясь кое-какими новостями и любезностями, старые знакомые провели часть дня. Но Большому Кнутсену пришло время уходить, так как его не очень благородная и не очень благовидная компания, не сдерживаемая никем, успела основательно набраться пивом и вином и расшумелась вовсю, а еще затащила к себе в круг рыскающих глазами жриц любви… Простые люди искали простых увеселений, им весьма кстати пришелся норвежский добряк, который за все платил. И неизбалованная щедротами шриттмайерова прислуга пустилась во все тяжкие: выпивали из кружек, высоко опрокидывая голову, не говорили, а кричали, перебивали друг друга взрывами хохота, тискали тут же визгливых девиц и щекотали их и лобызали, не промокнув с губ вина. Когда Большой Кнутсен ушел и увел свое шумное общество, трактирщик Клюге освободился и мог теперь уделить больше внимания гостям, приятным душе и слуху. Памятуя о слабости трактирщика, ученый Морталис произнес для него длиннейшую и красноречивейшую речь, основная мысль которой была следующая: торговля в руках добродетельных – великая созидательная сила, только скудоумный не извлечет из нее выгод. Речь свою Морталис подвел к тому, что торгуют все: рыбак – рыбой, птичник – птицей, аптекарь – лекарствами, ремесленник – своим ремеслом, писарь – письменами, ученый муж – знаниями, меретрикула – телом (и совсем иными знаниями), шарлатан и мошенник – обманом, вор – ворованным, наемник – убийством… Однако не людьми установлен в мире закон: на праведные деньги и купишь праведное, а на деньги, обретенные от зла, и купишь себе зло; богатства неправедного достанутся праведнику; праведному человеку в ночи – солнце, а умышляющему недоброе – и день тьма.
Манфред Клюге остался доволен. Он сказал, что теперь ему дня на три хватит пищи для раздумий.
Здесь Месяц просил его послать кнехта в Бюргер-хауз к господину Бюргеру с вестью о возвращении «Юстуса» и об исправном исполнении договорных обязательств. Трактирщик так и поступил, а затем, налив себе пива, подсел за стол к гостям перекинуться словечком. Таких словечек у Клюге сегодня оказалось два. Первое – о походе турок и крымского хана на Астрахань. Трактирщик сказал, что совсем нетрудно предположить, с каким нетерпением ожидают разные государи исхода этой новой войны – ведь если Россия завязнет в войне на востоке, то очень ослабнет на западе, ибо ей придется делить свое войско надвое, либо искать мира на невыгодных условиях, либо, растрясая казну, искать помощи извне. Если Касиму-паше удастся провести корабли из Дона в Волгу, то это не предвещает ничего хорошего русской Астрахани. И тогда, Ливония, жди перемен; молись, Ливония, за турка, не теряй надежды… А Польша уже и теперь не желала ждать. О том было второе словечко Клюге. Полгода назад на сейме в Люблине и так и этак склоняли поляки литовских бояр к унии. Но не склонили – не нравились Литве польские условия. Тогда король Сигизмунд и сейм решили действовать силой, и чего не добились уговорами, добились мечом. Они отняли у Литвы Киев, Волынь и Браславщину. И без этих хлебных и богатых земель Литва стала сговорчивей и пошла на позорную для себя унию.
