– Владеющий наукой узлов ужели не освоит искусство заплаты?

Морталису понравилось, что человек с судна так ловко вывернул его слова. Это, как видно, был бойкий на язык человек, из тех, кого не трудно разговорить. И, удовлетворившись первой пробой, ученый датчанин подступился с другой стороны:

– Сдается мне, что это совсем не та «Сабина», какую я ищу.

Матрос кинул на Морталиса быстрый взгляд:

– А что тебе до «Сабины», иноземец?

– Имею бумагу от одного человека с одним предложением.

– Служебное письмо?

– Вроде того.

– Что же это за человек? – полюбопытствовал матрос.

Тогда датчанин снова вывел на нужную ему тему:

– Была бы та «Сабина» – всплыло бы и то имя… Матрос с сомнением покрутил головой:

– В Любеке нет больше судов под таким названием. И твоя бумага, наверное, к нам, – тут он на секунду задумался. – Но что тебе не нравится в «Сабине»? Чем не корабль?

Морталис придирчиво оглядел судно:

– Очень уж почтенный возраст у этой «Сабины», и владелец ее, должно быть, совсем не богат, иначе те, кто ему служит, не постигали бы премудростей трудного искусства заплаты. Моя же бумага к богатому человеку.

– Ты прав, иноземец!… – вздохнул матрос. – Судно не новое. Однако оно достаточно крепкое, и на нем без боязни можно ходить аж до Штральзунда!… Конечно, на новом судне и похлебка погуще, и заработок побольше, но таких судов намного меньше, чем желающих наняться на них, – с самыми лучшими служебными письмами, самых здоровых и крепких молодцов. Хочешь – не хочешь, а станешь ценить; помыкаешься, потолкаешься среди нищих и забудешь привередничать… Что же до владельца, то хозяин наш, Герхард Гаук, известен целому Любеку. Он хоть и не богатый, но всеми уважаемый человек, и, поверь, с ним можно иметь дело…

Но Морталис отказался:

– Тот, чей взор ищет юную девицу, прельстится ли старухой? Тот, кто ищет любви, удовольствуется ли благосклонностью? Поищу-ка я корабль поновее…

Человек на ахтердеке пожал плечами:

– Ищи – не ищи… Одному Господу известно, где может гулять девица, пока не станет старухой.

На этом разговор закончился. Так ничего и не выведав, Морталис отошел к поджидавшим его купцам и сказал им главное – прекрасная «девица» хорошо погуляет на их денежки. После британцы обошли весь порт, но другой «Сабины» действительно не обнаружили; и вынуждены были прекратить поиск. Не подозревая даже, как близко к истине они сегодня находились, удрученные купцы изорвали жалобу и кинули ее обрывки в зеленоватые воды Траве.

Когда распрощались с английскими купцами, не спешили возвращаться на «Юстус». Месяц сказал, что уж коли они таким неожиданным образом удлинили свой путь и очутились в сердце Ганзы, в Любеке, то не следует скоро покидать этот город, – ибо, если шаг сделан, почему бы не извлечь из него хотя бы малую пользу. В городе купцов, где каждый ищет выгоду, – один дает, другой берет, оттого оба богатеют, – неужели не найдется применение коггу с вместительным трюмом. К тому же Месяц давно хотел дополнить команду наемниками. Тойво Линнеус, повидавший каперов на своем веку, предупредил, что в деле найма следует держать ухо востро, иначе можно потерять не только судно и груз, но и саму жизнь, так как в крупных портах всегда слоняется в поисках наживы изрядно негодяев, шельмецов и лиходеев, хотя, – сам же и оговорился Тойво, – для каперского дела они-то более других и годны. Так или иначе, а осторожность не помешает. Даниель Хольм, к примеру, держал команду в строгости, никому не доверял, а измену карал беспощадно и не откладывая, спал он вполглаза, ходил с оглядкой и не упускал случая перессорить своих каперов друг с другом до поножовщины. В отношении фрахта судна какому-нибудь владельцу грузов Тойво Линнеус высказал одобрение – пустой трюм корабля он расценивал как дурную примету.

Проспер Морталис сказал:

– Жизнь человеческая – все меньше радостей, все больше печалей, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Почему бы в таком случае не доставить себе лишнюю радость да не погулять по знаменитому Любеку?..

Далее Морталис пустился в ученые рассуждения о том, что высшая на свете радость – это радость ума, но ни в коем случае не желудка, как полагают многие недалекие люди – рабы плоти, забывшие Бога, чревоугодники, – а также эпикурейцы, ищущие в бытии каждодневных наслаждений, и многие другие, порочные и непорочные, гоняющиеся за наслаждениями телесными, коих перечислять здесь – дело долгое и пустое… После этого датчанин заговорил о равновесии радостей и печалей и отсюда по логике вывел, что высшей радости противостоит низшая печаль – печаль плоти – многочисленные болезни и смерть. А если радость – удел разума, а печаль – удел плоти, то все это, соединенное в одном, есть постоянная борьба. Радости же и печали не подвержены смешению, поскольку имеют разную природу. Разуму не свойственна печаль, ибо он жив и должен оттого испытывать постоянную радость. Кроме радости бытия, познания и созидания, ничто не должно пребывать в разуме, тем более докучать ему и мучить его. Если же докучает и мучает, то сие происходит от человеческого несовершенства, от которого человек когда-нибудь непременно избавится. Но если не избавится, то плоть своими печалями подавит человека. Плоти не свойственна радость, ибо она может испытывать только раздражение. И чем несовершеннее человек, тем больше у него раздражений; вслед за человеческим несовершенством приходит смерть, тогда исчезают и радости и печали, смерть прячет все под черным покрывалом…

Месяц и Тойво Линнеус высоко оценили речь Морталиса, признавшись (не без насмешливого блеска в глазах), что давно уже ни от кого не слышали ничего подобного. Еще они сказали, что остров Эзель обретет в лице Морталиса пастыря, достойного и лучшей судьбы, и более многочисленной и влиятельной паствы. А Месяц прибавил, что не лучшим образом поступает тот государь, который отсылает в провинцию разумнейших из своих подданных, вместо того, чтобы приближать их к себе, – плох государь, обращающий разумных в погонщиков ослов, но с ослами управляющий государством… Андрее, простой норвежский рыбак, после глубокомысленной речи Морталиса почувствовал себя человеком очень несовершенным, почти что неживым, так как после разлуки с Люсией жизнь свою проводил в бесконечной печали. И дабы не обращать на себя внимания, он промолчал…

Улицами и переулками, названий которых не знали, шли по Любеку все время вверх и вверх. Месяцу все было любопытно в этом городе: от мостовых до коньков крыш – и каркасные домики, прилепившиеся один к одному, подобно осиным гнездам, и черепичные крыши, непривычные взору россиянина, и обилие шпилей с флажками-флюгерами, и вид церквей с очень высокими тонкими башнями, будто иглами вонзенными в небо, и высокие же стрельчатые окна этих церквей, набранные из великого множества мелких стеклышек. Также привлекали внимание выставки ремесленников; каждый мастер выставлял в окнах своего дома то, что производил: один – сукно, другой – жестяную посуду, третий – ножи разной величины, формы, толщины, четвертый – обувь на любой вкус… В окнах цеха мясников были представлены всевозможные колбасы и колбаски, окорока свежие и копченые – сочные, подрумяненные на слабом огне, накрепко перетянутые бечевой – целиком, а рядом – отсеченные от такого же окорока очень тонкие ломтики, нежно-розовые, полупрозрачные, светлеющие к краям – на хлебе, под зеленью, просто наколотые на пребольшую вилку, – а также свиные и бараньи головы, свиные ножки, ребрышки, птица, дичь… В окнах цеха ювелиров – тоже выставки, но намеренно неяркие, не ослепляющие разнообразием и дороговизной, не отвлекающие покупателя от осмотра выставок других цехов – скорняков, бочаров, пекарей, канатчиков, пивоваров, фонарщиков… На самом высоком месте Любека – Санкт-Мариенкирхе, главная церковь города – строгая, величественная, древняя. Многие гости, рассматривая снизу башни этой церкви, так запрокидывали головы, что с них слетали шляпы; а любекцы, проходившие мимо, только посмеивались. В центре города – знаменитая Рыночная площадь и ратуша с арками. На Рыночной площади, продолговатой, очень просторной, окаймленной плотными рядами двух-трехэтажных домиков, казалось, можно было купить все, что пожелает душа, и даже более того, ибо душа не может пожелать, чего не знает, – Месяц видел на любекских прилавках неизвестные ему, и поэтому кажущиеся необычными, плоды, необычных же формы и цвета. Таких плодов ему не доводилось встречать даже в Москве. Не произрастали они ни в Тавриде, ни в Астрахани. А любекцы знали их и охотно покупали. Также и с рыбой – оказалось, что не всех еще рыб перевидал в своей жизни Месяц. Тут были рыбы и из Атлантики, и из Средиземноморья: длинные и узкие, плоские и широкие, тупоголовые, остроносые, пучеглазые, серебристые, полосатые, зубатые – не было только крылатых, но, говорили, что и такие существуют на свете – в южных морях… Торговцы птицей содержали свой товар в клетках. И здесь было изобилие: хочешь – живьем бери, хочешь, герр, – произведем декапитацию, хочешь – подожди немного, приготовим и поднесем на блюде. Все можем! Только плати!… А там, на пятачке цеха мясников, красивый молодой подмастерье разделывает туши – рубаху скинул, мышцами играет, машет топором, будто забавляется, радуется силе своего тела. И каждый удар точно рассчитан: два раза в одно место не бьет, кость не крошит. Работает парень, улыбается. Молоденькие дамы даже из почтенных бюргерских семей заглядываются на него. «Ах, красив! Посмотри! Но прост, увы! В кровищи руки у подмастерья плахи, у подмастерья топора»… Рынок в Любеке – это ряды, рядки, лотки, прилавки, затененные палатки, бочки, кучи, штуки, непрерывный гомон, говор, смех, встречи, толкотня и звон монет. От всего этого голова идет кругом. И даже если забредешь на Рыночную площадь ненароком, ничего не желая покупать, – все равно без покупки с нее не уйдешь. Были б денежки!… А Тойво Лин-неус все о прежних годах вспоминал: изобилие изобилием, да не тот уже стал Любек, и торговля не та – торговлишка!