Едва только сошел лед с Кеми-реки и разлилась она половодьем, столкнул Кемлянин свою старую ладейку с бревенчатых городков на воду. Закачалась ладейка, дала первую течь. Приготовил Кемлянин паруса и снасти, а также погрузил на судно кое-какой товар – сам грузил, носил мешки на плечах; и делал это ночью, прячась от посторонних глаз, днем же на самом виду чинил старые сети. Но кемские видели его приготовления и удивлялись: «Самое время новую ладейку на воду пускать, а он старой занялся… чинит рваные сети да на море, будто рыбак, глядит. Но мы-то знаем, что он за рыбак!…». Разбиралососедей любопытство. Приходили, предлагали помощь. но Кемлянин хмуро качал головой. Кемские догадывались: Кемлянин придумал какую-то новую хитрость, а хмурится – чтобы не расспрашивали.

– Разгадай, бедняк, замыслы богатого – и сам станешь богатым.

А Кемлянин слыл самым богатым не только в Кеми, но и далеко окрест; и от своих хитрых замыслов, от молчания богател еще больше. Так и не отставали от него кемские, пока он не вышел в море. Пошел один – вот опять головоломка. И с парусами управлялся, и к рулю успевал.

Пощади, бедняк, свою голову. Богача, может, разгадаешь завтра; но он к тому времени уже положит барыш в карман…

Немного севернее Кеми, в устье речки Поньгомы встретил Кемлянина его брат Копейка. А чуть погодя вышли из леса и остальные и поднялись па борт.

– До Мурмана легко дойдете, – сказал Кемлянин. – А там уж сами справитесь – что допустите к душе, то и возьмете. Людей на Мурмане немало промышляет. Обшлажных секретов им не доверяйте и за пазуху к себе не пускайте; не обманывайтесь, что до государя далеко – где есть слуги его, там и он сам.

С этими словами Кемлянин сошел на берег, махнул рукой, и больше его не видели.

Инок Хрисанф перекрестил след Кемлянина:

– Господи! Дай нам удачи воздать добром за добро.

Ладейка вышла в море и пошла вдоль берега на север, оставляя то слева, то справа от себя мелкие острова. Хорошо знал плавание Копейка, так как прежде много раз ходил на Мурман. Внимательно поглядывал он на берег, выискивал приметы: то знакомую скалу или речное устьице, то наклоненную сосну, то горку из песка. Увидит Копейка одному ему понятный знак, рулем поведет да обойдет благополучно скрытые водой камни. Кто-то другой, не знающий местных примет, глядел бы сейчас, любовался видом берега и поплатился бы днищем, если вообще не головой. Копейка же стоял себе у руля и улыбался – улыбался впервые после Соловков; он вернулся к любимому делу, он был прирожденным кормчим…

Пришло время, весь подобрался Копейка, всмотрелся в линию берега и, опять найдя нужный знак, направил ладейку в открытое море; и пояснил: слева осталась Кандалакшская губа, а впереди будет Лапландия.

Землю увидели уже на следующий день: берег был кое-где еще покрыт снегом, а лес уже сбросил с себя снежный покров. Чем дальше продвигались на восток, тем меньше становилось лесов и болот и тем выше поднимался берег. Редкие холмы сменялись горами. Горы эти, как будто полки мифических великанов, приходили к морю откуда-то из середины Лапландии и были все выше и мрачнее. Безотрадное зрелище: серые камни, мхи, снега. И ветер, ветер… Облака в небесах были такие же серые и угрюмые, как горы, – словно отражение гор. Изредка встречались небольшие селения карелов или лопарей: то приземистые избушки с покатыми крышами, то остроконечные коты самоедов. Раза два видели невысокие деревянные церковки с крестами на крышах. Там поблизости обитал люд православный. Все селения лепились к руслицам мелких рек и иногда прятались между холмами так искусно, что с моря их было нелегко разглядеть.

В устье реки Поноя встретили много лопарей. И провели среди них несколько дней, пока на море бушевал шторм. Эти лопари были в большинстве христиане; некоторые из них не без гордости заявляли, что в веру Христову их обращал собственнолично преподобный Трифон из Печенгского монастыря – самого северного монастыря России. Имя Трифона лопари произносили едва ли не с благоговейным трепетом, как имя величайшего на Мурмане человека, как имя святого. Но ни Месяцу, ни иноку Хрисанфу, ни остальным в ладейке это имя ничего не говорило. Однако они, дабы не обидеть гостеприимных хозяев, отзывались о Трифоне с почтительностью.

Далее берег повернул строго на север, изрезался, образовав мысы и заливы. Пустынный и сумрачный с грязно-белыми языками снегов в ложбинах, с частыми нагромождениями камней, он время от времени оживлялся видом летних пристанищ поморов, прибывших сюда на промысел рыбы – сельди, трески, палтуса. Избушки рыбаков, построенные из чего попало – из остатков кораблей, обломков весел, из кривого чахлого леса, камня, – присыпанные, укрепленные со всех сторон песком и щебнем, были истинным детищем промыслового берега Лапландии. Только здесь и можно было встретить такие, и без них пустыню Лапландию трудно было бы отличить от других пустыней, каких немало в северном тридевятом краю земли.

Когда дошли до полуострова Святой Нос, кормчий Копейка причалил к берегу в одном, хорошо известном ему месте, и сказал, что нужно переждать здесь несколько дней и хорошенько помолиться, иначе мыс, своенравный и блажной, не пропустит их – столкнутся у мыса приливы и отливы и ввергнут ладейку в бездонную пучину, как уже ввергали многих спешащих, не желающих преклонить свои колена. Правду сказал Копейка – беспокойно было на море даже в солнечный день, тревожило душу каким-то неизъяснимым светом, исходящим от его волн. Кормчий остался молиться; с ним брат Хрисанф, а также Михаил и Фома; казалось им, обрели в молитве спокойствие. А Иван Месяц и Самсон Берета пошли узким перешейком на другую сторону полуострова, где река Иоканга несла свои воды в залив. Однако до Иоканги оказалось значительно дальше, чем это представлялось им поначалу. Только на следующий день они достигли ее и, разувшись, омыли в ней уставшие ноги. Потом поднялись на несколько верст вверх по течению, чтобы осмотреться, ибо дальше берега они не знали Лапландии. И тут увидели впереди себя человека, который, не замечая их, в глубокой задумчивости сидел на берегу реки и следил за быстрым бегом ее вод. Телом невелик был сей человек, черноволос, лохматенек, одежонку имел обветшалую; по всему было видно – лопарь. Река возле него шумела, заглушала все иные звуки, и потому приблизились к нему незамеченными. А как услышал все же лопарь хруст камешков под ногами, так обернулся и, испугавшись, бросился бежать. Но догнали его Месяц и Берета, посадили на землю, где остановили, и дали глоток вина.

Как захмелел лопарь, так и растаяли его страхи. Россиян, которых только что боялся, назвал православными братьями и сам назвался. Имя его было Поавила-Выхча, что означало по-местному, по-саамски, Павел с Выхчи. А Выхча – это один из притоков Иоканги.

Поавила сказал:

– Там высокие горы. Там руки поднимешь – и будешь небо держать на руках…

А Месяц и Самсон поверили, закивали. Сказали:

– Мы слышали, что много чудес есть в этой земле – не только речки да камни.

– Много чудес, много чудес!… – не мог не согласиться Поавила-Выхча. – Олени есть, рыба есть, человек есть…

Так за разговором и россияне выпили вина, и тоже захмелели. В знак завязавшейся новой дружбы Иван Месяц обменялся с Поавилой нательными крестиками. И лопарь, добрая открытая душа, пригласил друзей своих погостить к себе в становище, которое находилось двумя верстами выше по руслу Иоканги. Однако Месяц и Берета отказались, потому что им пора было возвращаться к судну; но прощались с Поавилой не надолго, им пришлись по душе эти места, и решили задержаться здесь.

Святой Нос обошли благополучно. Кормчий Копейка был настоящий кормчий. Однако и с ним натерпелись страхов, когда в час прилива могучее течение повлекло ладейку в залив, грозя разбить ее об острые скалы, – едва отбились от этой стремнины, и весла пустили в ход, и искали парусом ветра. Уже потом, по спокойной волне завели судно в тихую бухту