От Игната Кемлянина скоро узнали то, что уже всем было известно: игумен соловецкий Филипп возведен в Москве в верховный сан – сан митрополита. И узнали, будто сразу вышли у Филиппа трения с государем – в беседе о разделенном и истерзанном царстве; и будто Иоанн, проявив несвойственную ему в последние годы гибкость, уклонился от трений и спрятал свой гнев, – должно быть, понимал, что говорит с лучшим и добродетельнейшим из умов российских, – а только просил государь Филиппа не вмешиваться в дела мирские и делать исключительно свое дело, первосвятительское, быть для людей поводырем на пути к Господу. Филипп же якобы ответил, что все пути земные – это и есть пути к Господу; Филипп сказал – важно, с каким сердцем человек идет по этим путям. Но последнее слово в этом споре все же было слово царское – Иоанн, не повышая голоса, велел Филиппу замолчать. А в народе пробудилась надежда, что с добрым митрополитом посветлеет на Руси, что прекратятся бесконечные войны, сократятся поборы, что не будет больше преследований и истязаний безвинных, не будет казней и погромов, что остановятся бегущие в Литву. И действительно – как будто посветлело в царстве Иоанна; благодарный народ толпами повалил в церкви, народ теперь без страха гулял по улицам. А растленные любимцы государя весьма приуныли без казней и погромов, без пыток и насилия.

Еще говорили с Кемлянином в ските о царстве Аникея Строганова. Шагнул хваткий купец на восток до самого Урала и устремился он на запад – прочно стал на нарвской пристани, отвоеванной у Ливонии восемь лет назад. Торговал солью, хлебом, сибирской пушниной, лесом, воском. Бил но рукам, сговаривался с купцами голландскими и датскими, загружал трюмы ганзейских и английских кораблей, звал норвежца и франка к своему хлебосольному столу. Им нахваливал Строганов всемудрого царя Иоанна, который, видя далеко, больше других понимает, который живет сегодня завтрашним днем, и царство за царством прибирает к себе, собственных земель не теряя. Говорил Строганов, что порой от одного злого пользы больше, чем от дюжины добрых… То, что щепки летят, – говорил первый на Руси купец, – так это ничего, это потому, что лес валят. Никак без щепок нельзя!… Купец за дружеской доверительной чаркой по-свойски советовал гостям не прислушиваться к стукам на Руси и не пугаться – делу ихнему сей стук не помеха. «Через земля российские со всей Волгой сможете торговать и С Сибирью – сказочно богатой страной…» Быстро наладилось дело: с самого начала, от первых нарвских сделок, от ожившего нарвского плавания все торгующие стороны оказались в большом прибытке.

Про царя Иоанна, про его всемудрость, понятно, не согласились в ските, поскольку имели о нем свое помышление – соловецкое. Про строгановское же царство в царстве, про размах дела его слушали с удивлением, хотя прежде слышали не раз, что богатеям Строгановым нет равных в России. Не царских кровей – простой купец, не святой – человек человеком, не великан и не бессмертный. А вот голова!… Сам себе царь, сам себе пророк, ибо знает дело, знает нужды и слабости людей и умеет подчинять других своей воле.

Потом повел Кемлянин речь о нарвском плавании. Сказал, что и прежде было непросто торговать в Восточном море, а теперь и подавно, так как Ливонская война потрясла и пошатнула то, что казалось крепким, выстроенным на века, а то, что было слабым, доломала вовсе. И прибавилось у России недругов; тем недругам была не по нраву набирающая силу нарвская торговля, от которой Россия богатела и являла собой все более опасного для них соседа. Им была бы мила Россия, царство Иоанново – как царство тьмы, дикости и насилия, как черный монастырь, вместилище зла, где настоятелем – сам Сатана, а братия – бешеные псы, растаскивающие от плахи теплые кости. Хотелось бы недругам, чтобы Россия, приумножая собственное зло, сама же в себе от того зла и сгорела либо ослабла настолько, что ее, словно беспомощную овцу, они могли бы стричь два раза в год. Им нарвское плавание было, как будто нож в сердце, потому что по пути этому шли в Москву и ремесленники-мастеровые, и художники, и воины, а также оружие, книги – знания из которых, как недруги полагали, россияне немедленно употребляли против них же. Путь через Нарву уже становился кратчайшим путем в Персию и Индию – по дорогам все той же ненавистной России. Корона Польская и король шведский объединились в море против тех, кто ходил торговать в Нарву, и для разбоя наняли особых людей, каперов, что означает по-голландски – захватчики. Эти каперы, преимущественно немцы и фламандцы, стерегли корабли на морских путях вблизи берегов Ливонии и на подходе к Нарве и топили те корабли или отнимали товар. По этой причине многие купцы уже боялись торговать с Россией, многие, отказавшись от выгод, забыли про нарвский путь, а тех, кто еще ходил, становилось все меньше. Смельчакам приходилось сбиваться в большие караваны, чтобы при случае всем вместе обороняться от каперов. Однако и караваны подвергались нападениям; бывало, что приходили они в нарвский порт потрепанные и с большими потерями. Российская торговля чахла, а недруги оттого испытывали много радости. Недремлющим оком оглядывали Восточное море поляки из Риги и Данцига. Шведы из Ревеля писали Иоанну ласковые письма. Правой рукой вручали те письма послам, а левой щедро одаривали морских разбойников; думали – слеп Иоанн, думали – не видит он их тайной игры. Мечтали Нарву у русских отнять.

Но никто не оспорит того, что хватка у российского государя мертвая – одним лишь пальцем зацепился он за морской берег, а уж весь готов был к нему подтянуться. Прочувствовал Иоанн многие выгоды морской торговли и теперь ни за что не хотел отпускать эту нить – нарвское плавание. Каперы не пугали его. Не Иоанн придумал клин клином вышибать; Иоанн придумал ударить по каперам каперами – ветхие запоры с Восточного моря сорвать и пробиться в заморскую житницу. Знал Иоанн силу русского оружия на суше, предвидел ее и на море. Говорил сомневающимся боярам, что без моря России не бывать. С Аникеем Строгановым государь сговорился о каперах, и Строганов для этого дела уже подбирал людей и готовился строить корабли… Здесь Кемлянин повел такой разговор: не стоит ли им, беглым узникам соловецким, пойти к тому Строганову, пасть ему в ноги и проситься в морскую службу – все будет лучше, чем прятаться по скитам и пустыням и бояться назвать людям свое имя. Дело Строганова – дело с будущим. А царь с Божьей помощью простит; увидит пользу от их дела и забудет их вины.

Самсон Верета, сам купец, ответил с сомнением:

– Хорошее было бы дело – это верно. Да не хотелось бы на строгановскую мошну спину гнуть!…

А другие не поверили в царскую милость. Знали, что и с безвинных головы, как шапки, снимает, а уж виновным тем более несдобровать. Да и вкусили уже от милостей Иоанновых. Иван Месяц сказал Кемлянину, что никто из них не стремится обратно в лапы к игумену Паисию; и не для того они от государевых слуг бежали, чтобы к государевым слугам прибежать. Месяц сказал, что у них пока есть только один разумный выход – уйти в Лапландию и затаиться, переждать там время среди самояди-лопарей. Потом, когда в Соловках забудется про их бегство, идти в земли, где повольготнее, – за Волгу или на Дон.

Кемлянин посожалел об отказе, но убеждать не стал; он сказал только, что про побег с Соловков не скоро забудется, поскольку подобный дерзкий поступок до сих пор удавался немногим и каждый беглец на памяти – становится достоянием предания. Узнав от Месяца о твердом намерении бывших узников идти в Лапландию, Кемлянин предложил им существенную помощь в виде старой своей двухмачтовой ладейки; сказал купец, что новую ладейку он заложил уже возле дома – лекалы под основание сбил, – и к весне будет готово судно.