– У господина капитана красивый корабль. Пусть будет светел его путь!…

И пошла дальше, и не оглядывалась. А Месяц смотрел ей вслед, и каждый ее шаг, каждое движение ее рук, плеч, головы казались ему прекрасными движениями; и еще он думал о том, что она, наверное, чувствует, как он смотрит на нее, – и, может быть, думает сейчас о нем. У него в руках горела свеча, в ней были свет и тепло. Свеча изгнала тьму, свеча была прикосновением богини. Думая об этом, Месяц стоял на месте. А люди потихоньку покидали холм. В руках у многих также горели свечи. Догорающее кострище согревало Месяцу спину. Потрескивали и чадили факелы. А снег все сыпал и сыпал…

Рождество праздновали на Кнутсен-горде. Здесь были и молитвы, и забавы, и щедрое застолье, были песни и гуляния. Лютеране и православные дарили друг другу подарки и танцевали в одном кругу. Они объяснялись на всем понятном смешанном языке, в котором звучали и норвежские, и русские, и датские, и финские слова. Это был чудесный язык северных купцов и мореходов… Пришли на праздник и люди из соседних хуторов – в основном женщины, которые знали, что у Кнутсенов в этом году мужчинам тесно. Только не было на месте Андреса. А Большой Кнутсен часто раздражался и ни у кого не спрашивал, куда подевался его молодой родственник из Вардё. О чем-то тревожно перешептывались кухарки. Месяц спрашивал у гостей, не видел ли кто из них Андреса. Но пойти пожимали плечами и продолжали веселиться. А кухарки на расспросы не отвечали.

Самсон Верета, новгородский купец, лучше всех россиян знавший язык купцов, предпочитал все же язык любви. И рождественскую прекрасную ночь он проводил в зернохранилище-лофте, однако уже не с Анне, а с другой служанкой – датчанкой по имени Йоханна. Самсон был парень не промах – и жох, и хват, – и, похоже, понимал толк в зерне. В то время, когда Анне, мучимая ревностью и обидой, заперлась на кухне и перетирала пшеничные зерна в зернотерке, точно такие же зерна налипали на стройное тело Йоханны.

От Йоханны Самсон Верета узнал, что между Андресом и Большим Кнутсеном незадолго до Рождества вышла ссора, и оттого будто бы Андрее был вынужден спешно покинуть Тронхейм. Больше служанка никаких подробностей не знала, и никто, как видно, не знал, и поэтому в городе и окрестностях стали появляться разноречивые слухи. Сам Эрик Кнутсен только усмехался, когда эти слухи доходили до него.

Ивану Месяцу на вопрос – куда подевался Андрее, – одальман ответил с неохотой:

– Мальчишка много мнил о себе и перешел дорогу достойному человеку. Мальчишка преступил рамки приличия, но не вменял себе этого в вину. А когда я призвал его к ответу, он попросту струсил и куда-то сбежал… Я думал, он будет бороться, но он не стал бороться. Оказалось, что он способен только на скандал. Я уже ничего не имею против него…

Под покровом ночи тайно пришла к россиянам верная служанка Люсии и пересказала слова Андреса, обращенные к ним: на одном из судов Ван Хаара он матросом отправился в Берген, где и собирается ожидать прибытия «Юстуса»… Далее служанка поведала обо всем, что произошло. В несчастьях Андреса она винила только себя – свои бестолковость и сонливость. Все сейчас могло быть хорошо, если бы она не проспала приход этого сумасбродного старца Шриттмайера. Однако все мы в руках Господних, сказала она, успокаивая себя, и чему суждено случиться – случается, как бы мы тому ни противились и как бы ни желали обратного. Конечно же и тайной любви должен когда-то наступить конец, и уже не так важно, кто окажется тому виной – проспавшая девица, или неслышная поступь пришедшего, или не прокукарекавший вовремя петух… После этого красноречивого вступления служанка рассказала, что в тот злополучный вечер Андрее и Люсия сидели наверху, в жарко протопленной комнате, и читали друг другу любимые стихи. Причем сидели они очень близко один к одному, и в это время была обнажена прекрасная грудь Люсии. Вошедший в комнату Эрвин Шриттмайер едва не задохнулся в припадке злобы и ревности, но… был принужден покинуть дом. Шриттмайер, человек опытный, не стал изображать из себя доблестного рыцаря, не стал готовить к поединку оружия – он посчитал ниже своего благородного достоинства вступать в серьезные отношения с безродным юнцом, только и ищущим драки. Шриттмайер попросту нажаловался Большому Кнутсену. Он потребовал от одальмана избавить его от всяческих встреч с бесчестным родственником-голодранцем хотя бы в доме Люсии, который он по договоренности обогревал своими дровами; и еще Шриттмайер просил Эрика Кнутсена хоть с несколько большим тщанием хранить честь его красавицы-дочери… Большой Кнутсен, разумеется, внял жалобе и просьбе купца, тем более, что ему и самому очень надоело такое неустойчивое положение, когда за видимыми благополучием и спокойствием, за уверениями в братской любви и в непогрешимости, за закрытыми дверьми и спящими служанками скрываются какие-то любимые стихи и развлечения, грозящие переродиться в нежданный приплод в подоле, – одальман встретил Андреса на улице и объявил ему свои мысли. Служанка Люсии слышала, что ответил Андрее, и видела, как достойно он при этом держался. Андрее сказал, что если бы в тот момент на месте Большого Кнутсена был какой-нибудь другой человек, то он, не задумываясь, обвязал бы его вокруг первого попавшегося кнехта, однако отцу Люсии и своему будущему тестю он не намерен мять бока и потому предпочитает на некоторое время удалиться… «Наглец!…» – сказал Эрик Кнутсен в спину уходящему Андресу, и больше они не виделись… Так все представила служанка, и, пожалуй, так оно и было. В заключение служанка еще раз искренне повинилась, но никто и не думал считать ее виноватой, ибо никто не виноват в том, что растут деревья, что бегут ручьи, поют птицы и что молодые любят друг друга.

Вскоре после Рождества на Кнутсен-горд приехала Люсия. Россияне как раз тогда готовили «Юстус» к спуску на воду. И было вокруг корабля оживление: и много дела, и много суеты, и много разговоров. Датчанка Йоханна пришла к Ивану Месяцу и сказала, что с господином капитаном желала бы переговорить хозяинова дочь. Тогда Месяц поручил работы Копейке и Тойво, а сам пошел за Йоханной, и та привела его в дом, в гостиную, где возле камина его ожидала Люсия.

Когда Йоханна вышла, Люсия пригласила Месяца сесть и заговорила о том, что приехала на хутор по делам (хотя какие могут быть серьезные дела у девицы за могучей спиной отца – одному Богу известно). Люсия, должно быть, испытывала некоторую неловкость от того, что позвала к себе в гостиную малознакомого ей человека, и потому немного волновалась. Говоря без умолку, она пыталась тем самым скрыть свое волнение… Она сказала, что вообще собирается поездить по Норвегии, хотя бы по разу навестить многочисленных родственников, а то ей уже кажутся несносными стены тронхеймского дома, особенно после отъезда Андреса, и она устала от священника-учителя с его скучным учением по книгам, и она возненавидела всех своих ухажеров и более других – нудного жениха Шриттмайера. А тут, сказала с очаровательным румянцем на лице Люсия, задержавшись на хуторе, она подумала, что имеет удобный случай повидать человека, одного из немногих, которые приятны ей и о котором она постоянно помнит.

Месяц согласился с этим:

– Почему же не повидаться с таким человеком…

Он увидел перед собой совсем другую Люсию, не такую, какой представлял ее до сих пор и какую видел на празднике, – тогда в ней было много тепла, доброты и красоты, а теперь осталась от того лишь красота, и к ней прибавилось много решимости, как у человека, которого загнали в тупик и который приготовился бороться.

Люсия сказала, что в последнее время о ней ходит много дурных слухов, и что это огорчает ее. Оказывается, для тайной молвы и кривотолков вовсе не обязательно иметь веские основания – достаточно всего лишь повода; а поводом могут послужить и случайный взгляд, и прикосновение, и чье-то неумное слово. Так, про них с Андресом болтают невесть что: и будто они валялись в снегу, и будто миловались в церкви, и что-то про обнаженную грудь… Люсия удивилась: почему это всех так волнует? Мало ли людей балуется в снегу? Мало ли людей не думают в церкви о молитве?.. Отец ее устроил Андресу уличный разнос. Шриттмайер и до того был надоедлив, а после отъезда Андреса от него вообще некуда деваться – он делает подарки и часто и бестактно напоминает о них, как будто ждет оплаты, он гасит в доме лишние свечи, как будто это уже его дом, он, опасаясь возвращения Андреса, иногда заглядывает под кровать Люсии, чтобы убедиться, не притаился ли Андрее там (вы можете себе представить, господин капитан, смелого и гордого Андреса прячущимся под кроватью?), – и очень радуется, обнаружив, что под кроватью невинной девицы скрывается только ночной горшок. Шриттмайер с нетерпением ждет известий из Любека. Он очень печалится от того, что супруга его оказалась такой выносливой и так отчаянно цепляется за жизнь. Люсия опять удивилась: неужели Шриттмайера не тяготят эти его «достоинства»? неужели он считает, что они никому не заметны? или он выжил из ума? или он мнит себя милым добрым юношей – пилигримом в начале пути, – каковым, возможно, и был лет пятьдесят назад?..