Большой Кнутсен неревел:

– Трудно понять русского капитана, но еще труднее – его государя.

Полотно для парусов россияне купили у Ван Хаара. Тот, как и многие купцы из Нидерландов, имел свои склады в разных странах и в тяжелое для Голландии время размещал товары так, чтобы поменьше рисковать ими, – в Норвегии, в Дании, в Англии. У Ван Хаара было много добротного, изготовленного в Лейдене корабельного снаряжения, в том числе и парусины в пеньковую и хлопчатую нитки. Также купец предлагал отличное английское сукно, отделанное в Антверпене, ковры, кружева, порох. Россияне купили и пороха.

Кормчий Копейка вместе с Андресом и Тойво Линнеусом принялись шить паруса. Михаил и Фома опробовали порох: стрельнули из пушек пыжами в стожок. От тлеющих пыжей сухой стожок загорелся. Все были довольны, кроме Большого Кнутсена. Одальман высчитал с пушкарей за сгоревшее сено.

Наконец настал долгожданный праздник внесения света, праздник Люсии. Все, кто любил веселье и озорные шутки, все, кто был молод или хотя бы немного чувствовал молодость у себя в сердце, все, кто любил или искал любовь и красоту, кто ждал от будущего свершения надежд, а от света – счастья, – все высыпали на улицы Тронхейма в эту самую долгую ночь в году. В окнах домов горели огоньки свечей и светильников, а люди также со свечами или с факелами, фонарями ходили по городу, по пристани, прогуливались по набережной реки Нид. Все ждали появления Люсии. Ночь выдалась тихая и не морозная, с неба сыпал крупный медленный снег – он толстым слоем покрыл крыши домов и церквей, палубы и реи судов; на пристани кнехты под пышными снежными шапками стали похожими на грибы.

Ближе к полуночи людей в Тронхейме еще прибыло: пожалуй, никого не осталось под крышей ни в самом городе, ни в его окрестностях. Рыбаки, купцы, бонды, ремесленники-немцы, солдаты – все верили, что приблизятся в эту ночь к любви и счастью; даже сам фогт с семьей – женой и двумя дочерьми-толстушками, закутанными в меха, – вышел на улицу. Россияне пришли в город фьордом – в лодке вместе с Большим Кнутсеном и его сыновьями. При обильном снегопаде водный путь – самый разумный путь. Прибывали и еще лодки – со всего Тронхейм-фьорда. Россияне сразу потеряли друг друга, едва только ступили на пристань, – так много здесь собралось людей. Но уже не искали своих, так как на этом празднике все были своими, все были веселы и доброжелательны, и даже самые заклятые недруги старались не держать один на другого зла.

Ровно в полночь на крыльце своего дома в сопровождении служанки появилась Люсия, первая красавица Тронхейма. Она была в легком платье серебристого шелка, а голову ее украшал пышный венок, искусно сплетенный из засушенных цветов, трав и листьев. Здесь, даже если кто и имел сомнения, что Люсия – первая, – у того от всех сомнений не осталось и следа. Соперницы ее и те признали – никто Люсию не превзошел, Люсия – лучшая во фьорде, а может, и в целом лене. Горожане и гости, увидев Люсию в ее наряде, сверкающем в сотнях огней, одобрительно захлопали в ладони, а многие из тех, кто уже был слегка навеселе, выразили свой восторг криком. Богатый любекский купец Эрвин Шриттмайер протиснулся сквозь толпу, держа в руках шубу для Люсии – очень дорогую соболиную шубу. Но младшие Кнутсены, Христиан и Карл, опередили его. Они накинули на плечи сестры строгановскую шубу из горностаева меха – того, что носят короли. Толпа при этом так и ахнула – редкое семейство во всей Норвегии могло позволить себе такую роскошь. Супруга фогта побледнела, разряженные толстушки опустили глаза, а сам фогт весьма умело сделал вид, будто не замечает, каким мехом норвежцы балуют своих дочерей.

Люсии дали пылающий факел, но прежде надели на руки грубые рукавицы, чтобы она не обожглась смолой, стекающей по древку… И все подняли над собой факелы и свечи и пошли вслед за Люсией по улицам города к мосту через Нид. Несколько парней, и среди них Андрее, бросились протаптывать для Люсии тропу в снегу. Все празднующие растянулись на этой тропе в длинную цепочку. Пройдя по мосту на другую сторону реки, вся процессия поднялась на один из холмов, где уже было сложено большое кострище из бремен, хвои и сучьев.

Здесь в наступившей тишине, нарушаемой только легким поскрипыванием снега под ногами людей и потрескиванием огня в факелах, Люсия Кнутсен воскликнула:

– Пусть будут светлы ваши дни и ночи! Пусть будут светлы ваши лица и помыслы! Да будет светел ваш путь!…

И бросила факел в кострище. Пламя тут же взбежало на самый верх и занялось, и зашумело, и обдало людей жаром, и выхватило их из полутьмы.

– Да будет! Да будет!… – закричали в толпе.- Да будет просвещен ваш дух! – крикнула Люсия, поднимая над головой Евангелие. – Светел Господь! Не оставит нас…

– Да будет! Да будет!… – вновь прокатилось по толпе.

– Да будет стремление – и прозрение наступит! После этого все собравшиеся спели псалом, в котором были и такие слова:

Датчанин-фогт и его семейство пели вместе со всеми. И хотя псалом исполнялся на датском языке, фогту было невдомек, какой смысл вкладывали норвежцы в слова «страдание», «слезы» и какой «радости» они ожидали.

Люсию короновали двенадцатью свечами – их, уже зажженные, укрепили в венке на голове девушки. И тогда многие, глядя на эту корону, сказали:

– Разве не стало светлее?.. И еще сказали:

– Посмотрим завтра – не короче ли уже ночь… Люсия отправилась в обратный путь. Она шла по тропе, уже хорошо протоптанной и широкой, шла вдоль длинной вереницы людей, каждый из которых спешил прикоснуться к плечу девушки или к ее венку. Иногда Люсия останавливалась и одаривала кого-нибудь свечой из короны. Так она дала свечу Большому Кнутсену и пожелала:

– Чтоб от посева до жатвы всем бондам было светло. И оставила свечу в руках рыбака:

– Пусть в сетях твоих будет светло от обилия рыбы. Также не забыла Люсия купцов:

– Серебро в кошельках – много маленьких солнц! И датчанину-фогту сказала:

– Будь спокоен в ночи…

А ремесленникам пожелала:

– Floreat[7]!

Свечи снимала одну за другой. Шла, поскрипывала снегом. Прижимала к сердцу Евангелие. Андресу нажелала в близком будущем счастья. Купца Шриттмайера Люсия обошла стороной. Очень огорчился от того Большой Кнутсен и на сияющего Андреса взглянул хмуро. А Шриттмайеру одальман красноречиво кивнул – дескать, все образуется; хороша королева в горностаях, но себе она не принадлежит – поступит так, как укажет ей стоящий рядом, который горностаев и не примеривал…

Неожиданно Люсия остановилась возле Месяца. И они встретились глазами. А до тех пор еще ни разу не видели друг друга так близко. Месяц поразился, как она была юна и нежна, как похожа она была на богиню и своем венке, в свете пылающего у нее за спиной громадного кострища, в свете тысячи факелов, – и она взволновала его так, что у него учащенно забилось сердце и вдруг пересохли губы, и глаза сделались непослушными – они захотели пить и пили. Месяц давно не смотрел на женщин так… Маленький родник при этом покрылся трепетной рябью. К нему прильнули, и он дарил свежесть. Брови Люсии удивленно приподнялись. Она, богиня света, быть может, впервые сегодня по-настоящему дарила свет. И ощущала оттого радость. Человек этот, с пристальным взглядом, как будто остановил время для нее, заворожил – чтобы она могла ощущать радость вечно. Он был очень не похож на других. И опять удивленно сдвинулись ее брови.

А норвежцы сказали:

– Ты, может, не знаешь его, Люсия… Он – Юхан, он – с русского корабля.

– Я знаю. Я видела издали…

Люсия нащупала последнюю в венке свечу, сняла ее и отдала Месяцу: