Морталис принял шутку смиренно. Вместе с тем он получил в дар от старухи пару ослиных ушей и ничуть не удивился этому дару, так как давно уверовал в то, что судьба его необычна и что великий Некто, как будто забавляясь, время от времени сталкивает его с наезженной дороги на кривую и ухабистую ослиную тропу.

Когда смех затих, датчанин ответил карлику:

– Ах-ха!… – прокаркала старуха. – Он хорошо ответил!… Выходит, Йоли, тебе и принимать ослиные уши… – потом она склонилась к сидящему Морталису. – Пусть не сердится молодой господин! Проказник Йоли подбил меня на эту шутку. Но он же сам и поплатился! Он не ожидал, что у господина, кроме цепких пальцев, есть еще и острый язычок.

Морталис с удовольствием подвинул ослиные уши Запечному Таракану через стол. Прим карлик даже подпрыгнул от досады:

– Все обижают Йоли-малыша! Штрекенбах сказал поучительно:

– И поделом тебе! Высовываешься всюду. Не бережешь собственные уши – вот и получаешь взамен ослиные, – затем король обратился к старухе. – Посиди с нами, Анна-Роза. Прекрасные валькирии сейчас принесут твою кружку.

Далее король поведал гостям об этой старухе: помимо того, что она сама мать многим орденским служителям и управителям, среди эрариев найдутся еще десятки людей, обязанных ей жизнью, – той великой честью, что, избранные из бездны небытия, они получили право лицезреть солнце. Старуха эта – lena[26], добросердная служительница любви, величайшая в любви искусница, познавшая в ней все и вся – от изощренной и изысканной любви византийских императоров до грубой любви упившегося грузчика – и обучившая любви многих счастливцев. Анна-Роза делает «святое» дело, ибо помогает людям найти друг друга в сумерках приличий, помогает им сбросить тяжкие оковы морали, избавиться от лицемерных одежд и целомудренных масок и, оставшись перед Господом такими, какие они есть, предаться сладостному греху, вкусить от запретного плода; грехи же этих несчастных и осчастливленных, вместе с содержимым кошельков, разумеется, Анна-Роза берет на себя. И много уже лет она несет это тяжкое бремя. Анна-Роза любит людей, она денно и нощно молится за них; отказывая себе в радостях жизни, ходит по церквям и просит у Всевышнего любви для этих несчастных, чтобы в райских кущах, прощенные и отнесенные к праведникам, они продолжали познавать любовь, ибо до конца познать ее на земле так же невозможно, как невозможно познать Бога.

Юные нищенки живо принесли для Анны-Розы ее пиво. Взором знатока старуха окинула их.

– Неплохие шлюшки! Гладенькие!… – сказала она и провела руками по полуобнаженным бедрам одной из девиц. – Особенно вот эта. Козочка! Как тебя зовут? – Вильгельмина, госпожа.

– Ты хорошая девочка!… А сумеешь ли ты отличить страстного мужчину от холодного, похожего на окорок?

– Сумею, госпожа. Что может быть проще! Страстный сразу лезет в… ну вы знаете… А холодный «окорок» лишь когда выпьет бочонок… А как выпьет бочонок, он уже и не мужчина.

– Верно, умница моя! – похвалила старуха. – Но послушайся меня и не люби ни того, ни другого. Первый спалит тебя огнем, второй, не дай Бог, застудит.

– Кого же мне любить, госпожа?

– Богатого, Вильгельмина! Богатого!… – и старуха рассмеялась – раскаркалась, довольная собственной шуткой, потом сказала: – Ты еще не утратила легковерности, а в твоем деле она может очень помешать. Но уж пока она есть, с ней приходится считаться. Помогу тебе правилом: стерегись тех мужчин, которые видят тебя, не глядя на тебя, – они хитры, и из них тебе не много удастся вытянуть. Другое дело – простак, какой не сводит с тебя глаз. Уж если он имеет кошелек, то можешь рассчитывать на верный заработок…

– Вон те двое господ не сводят с меня глаз, – девушка показала на Месяца и Морталиса.

– Нет, дочка! Про них и не думай. У одного из них уже есть предмет – видишь, как спокойны его глаза. А у другого в голове ветер вперемешку с учением – из его кошелька не прокормишься; как ходила одетая в лопухи, так и останешься.

– Могу ли я спросить вас, госпожа?

– Спрашивай. Что там!

– Неужели вы были так красивы, как о вас говорят?- Не очень-то она любезна!… – кивнула старуха королю. – Право, Вильгельмина, я не знаю, что обо мне теперь говорят. Мне уже это давно не интересно. Но раньше… – Анна-Роза выпрямилась, приосанилась и поправила растрепанные волосы. – Раньше в Германии было два известных человека: Мартин Лютер в Виттенберге и Анна-Роза в Любеке…

Сидящие за столом заулыбались, почитая слова старухи за явное преувеличение. А Иоахим Штрекенбах расхохотался:

– Самое удивительное – то, что слова ее чистая правда!… Анна-Роза действительно была неземной красоты. И ваш король в молодые годы задержался в Любеке не без участия той красоты… Однако время под всеми подводит одну черту: и под красавцами, и под некрасивыми; а за той чертой время всех делает одинаковыми; гробовая доска – лучшая уравниловка!… После казни Мюнцера я бежал на север. И верно: от Франкенхаузена до Люнебурга все только и говорили про подавление восстания, про Мюнцера, про Лютера. А после Люнебурга – как отсекло; на каждом рынке только и слышно было, что про любекскую красавицу.

Анна-Роза продолжала:

– Да, Вильгельмина, ты очень мила. Уж я – то повидала на своем веку прелестниц!… Быть может, в трактире из-за тебя не раз подерутся, быть может, какой-нибудь ненормальный утопится из-за любви к тебе. Но… городом править ты не будешь… Хотя и это пустое! Поверь, все – прах!… – старуха на секунду задумалась. – Сколько я живу, за все немалое время лишь одна девица могла сравниться со мной, лишь одна она вызывала одинаковое восхищение и у мужчин, и у женщин. Это была прекрасная Сабина-

Месяц и Морталис при этих словах переглянулись.

Старуха принялась рассказывать с удовольствием. Время от времени прикрывая глаза, она будто бы разглядывала Сабину мысленным взором:

– Одному Богу известно, чем Он наделяет человека, чтобы сделать его красивым. Но иногда мне кажется, что создание женской красоты Господь уступает дьяволу – оттого красота эта до обидного быстро уходит и даже не оставляет следа. Ведь все, что от Бога, живет долго и, уходя, оставляет после себя добрый след… Такова была и особенная красота Сабины – в пей присутствовало жаркое дыхание геенны; сатанинский блеск у нее в глазах притягивал любого, кто видел его, и блеск этот мог свести с ума, и сводил, говорили; голос ее был сладким голосом сирены. А кожа! Боже мой! Что это была за кожа!… Свет звезды! И так во всем: глаза, зубки, волосы – чудесный свет звезды! И светил он всем или почти всем, так как Сабина была доступна и неутомима, подобно самой Магдалине. Любовь не изнуряла ее, а напротив – дарила ее все новой красотой и свежестью; любовь была ее стихией, как вода для рыбы, как небо для птицы. Любой мужчина готов был пожертвовать многим ради обладания ею. И жертвовали. И снова, как в давние времена моей молодости, любовь правила городом. Мужчины знали свое место и были щедры. Сабина же день ото дня богатела, но деньги не портили ее, так как не для денег она была рождена, а для любви, и в любви видела свое главное богатство. Сабина сорила деньгами, и многие вкушали от ее щед-рот… Виллибальд Гаук, в доме которого она любовницей-служанкой – совсем юной девочкой – начала свой путь, тоже, бывало после, брал деньжат из ее кружевного передника. А отпрыск старого Гаука, не подозревая о том, что Сабина – meretrix[27], любил ее со всею пылкостью и с нежностью, на какие способна юношеская душа, – он не достиг еще тогда возраста конфирмации; любовь его к служанке была возвышенной и чистой; юный Гаук не спал ночами, мечтая облобызать лебединую шейку своей избранницы; в предлинных виршах он описывал бури, ураганы чувств, какие возникали в нем, когда ему удавалось подсмотреть ее обнаженную щиколотку; он ревновал Сабину к собственному отцу, и когда старый Виллибальд строил служанке глазки или оглаживал ее пониже поясницы, юный Гаук готов был ошпарить его кипятком…