– Как видно, папочка, тот ландскнехт крепко зашиб тебе голову, – вставил Йоли. – Оттого и Орден твой вышел со вмятиной – по образу творца.

Но Штрекенбах пропустил эти слова мимо ушей.

– Вот человечество! – он обвел рукой зал со спящими нищими. – Такое оно есть! Как в пригоршне земли отражается целое поле. В юности я проливал кровь за то, чтобы равенство стало счастьем. Но равны ли эти люди в своих несчастьях, бесправии, нищете?.. Мое человечество – горсть семян. Все, как будто, одинаковы; но брось их в почву и увидишь, что прорастут они по-разному: одни выше, другие ниже, третьи не прорастут вовсе или зачахнут, угнетенные собратьями. Я по-прежнему верю, что в равенстве может быть счастье, но я давно потерял веру, что возможно само равенство… Пока жив, пекусь об орденской казне, чтобы каждому семени дать почву, дать солнце. А когда меня не станет, кто это будет делать?

Прим карлик сказал:

– Ты все еще мечтаешь, как в годы юности! Но вглядись в свои семена: половина из них бесплодны, а другая половина – плевелы. Пока ты услаждаешь словами душу, в поле твоем произрастают пороки: одни из них подобны могучим деревам, другие только поднимаются. Воры и плуты, негодяи и пьяницы, клеветники и развратники… Назови любого порочного и увидишь, что он пребывает здесь, в твоем собрании, и что его нисколько не душит, не угнетает порочное древо самого магистра… Вон тот старик, посмотри, – Йоли указал пальцем на одного из спящих. – Ты знаешь, он вдвое старше тебя; он пригрелся возле тебя, одинокий и немощный; но известно ли тебе, что у него было столько женщин, до скольких ты не сумеешь и досчитать; он сам мне рассказывал намедни; и всех их он бросил, с детьми или без детей, ни одну не пригрел возле себя; он был красавчик, но был пуст, и за целую жизнь не наполнился, ибо жил только для себя, для своих прихотей. Рядом – гнусный стяжатель и ростовщик; он живет у тебя, чтобы есть дармовой хлеб; а известно ли тебе, провидящему судьбы, как он богат? известно ли тебе, скольких должников он свел в могилу неумолимыми процентами?.. Воры и пьяницы – те просто агнцы; о них не стоит здесь и говорить. В твоей кошелке есть и пострашнее семена: детоубийцы, отцеубийцы, каннибалы, насильники, грабители, мучители; есть и беглые из тюрем и с галер, есть подвергшиеся казням – беспалые, безрукие, клейменые, есть и «недовески» – кто уже успел поболтаться в петле и подергаться на крючке, да вывернулся. Остальные эрарии тоже не святые. Всякой собаке есть что скрывать… В массе своей – это вероотступники и клятвопреступники, завистники, сребролюбцы, сводни, промотавшиеся моты, тщеславные бездари и просто ленивые дураки. А прекрасные девочки, что прислуживают нам!… Тебе ли не известно, что они дочки любекских ратманов, прижитые с нашими шлюхами! Тебе ли, разрушителю замков и истребителю аристократов, не лестно прислуживание благо-родных отпрысков! Хороши дочки! Сущие ангелы! Хотя уже в одном их рождении заключен порок. Сей порок – твой клавир. Ты играешь на нем, а ратманы танцуют. И шлюхи, вывалившие тебе в корзину из своих подолов приплод, до сих пор тянут деньжата из сановных блудников… Взрастут ли добрые колосья на твоем поле? Или на поле порока взрастает твоя казна? Ответь, папочка…

Штрекенбах нахмурился:

– В твою маленькую голову, Йоли, пришло слишком много больших мыслей. Я боюсь, это окажется тебе не под силу. Так черны речи, стекающие с твоего языка, что я думаю – так же черно пустое пространство под крышкой твоего черепа. Но я не выдеру тебя, ибо не вижу в том вины, что ты воспринимаешь мой светлый мир в черном цвете, и не вижу вины в человеке, имеющем от природы слабые мозги… Да, в эрариях больше порока, нежели добродетели. А многих ли, кроме младенцев, ты сможешь назвать, в ком это соотношение представлено наоборот? Укажи мне пальцем человека, которому нечего скрывать. Укажи мне священника, который бы так пестовал свою паству, как Штрекенбах эрариев! И самое главное: на что мне казна, если я предвижу свой день?..

– О, господа! Не ссорьтесь! – вмешался Морталис. – Вы оба произнесли умные, не противостоящие друг другу речи. Вы очертили две грани одного явления: светлую и темную, грань радужной мечты и бледной яви. А я, позвольте, обведу третью – объединяющую, поскольку одно не может без другого. Что такое мир без света? Что такое мир без тьмы? мечта без яви? Возможна ли добродетель без порока, добро без зла? Человек, которому нечего скрывать, останется ли человеком? Бог, раскрывший Свои тайны, останется ли Богом?.. Я хочу сказать о нищете – это нормальное состояние человека, ибо человек по природе своей нищ и гол; нищ – потому что пользуется в жизни всем тем, что не принадлежит ему, что невозможно унести с собой в лучший мир; гол – потому что не имеет шкуры, подобной звериной, и вынужден одеждами прикрывать свою наготу. К чему человеку излишества? Они действуют расслабляюще и губительно, они сокращают человеческий век, и они же порождают многие пороки. Богатства – источник беспокойств и искушений, источник отчуждения, высокомерия, злобы. Этот источник бьет не с Небес. Разум – главное богатство, каким дарит человека Господь. Если очень постараться, то можно отыскать разум и в дураке, ибо перед Господом все равны. Но перед дьяволом нет равенства – из-под его копыт берет начало река богатств…

При словах о разуме у дурака карлик недобро ухмыльнулся и отошел от освещенного застолья в темноту зала.

Морталис продолжал:

– В жизни человека лишь рождение и смерть – явления, не подлежащие сомнению. Во всем же остальном можно сомневаться – и в заслугах, и в богатствах, и в правдах, и во лжи, и в разуме, и в глупости, и в той же бедности, и во всевозможных превращениях, и в страшных клятвах, и в преданности, и в любви… Кто помнит об этой истине, тот крепок в добродетели и не поддастся дьявольским ухищрениям, и не искусится испить из источника богатств. Истинно разумный – не богат на золото и серебро… Пока будет поле, будут и пшеница и плевелы. И если мне скажут, что плевел нет, я усомнюсь – есть ли поле? Пока есть человек, в нем будут и добро и зло, будет и много еще чего, не доброго, не злого, так как человек – почва, и всякие семена присутствуют в нем. Дать прорасти им и отличить злое от доброго, и всякое прочее от доброго – и вырвать с корнем – вот дело человека на земле между рождением и смертью; для дела этого ему и дан разум, ибо другие дела можно делать и без разума: так пчелы лепят соты, птицы вьют гнезда, пауки плетут тончайшие сети, и всякая тварь способна плодиться без разума же…

Пока Проспер Морталис говорил эти умные речи, у него за спиной неслышно появилась старуха – толстая, рыхлая, неприбранная, нечесаная. Беззвучно смеясь, она приставила к голове Морталиса ослиные уши и шевелила ими так, как это делает осел, слыша призыв ослицы. В то время как публика давилась от смеха, сам Морталис ничего не замечал, с сосредоточенным лицом подбирая для своих мыслей слова, и говорил, обращаясь к Штрекенбаху, который, несмотря на появление ушей, оставался бесстрастным и слушал внимательно.

Карлик Йоли, внезапно вынырнув откуда-то из-под стола и указывая на Морталиса пальцем, сказал:

– Очень ученый датчанин изволил посетить нас. Он учился в университете и знает многое про пчел и пауков; он даже понимает, посредством чего плодятся твари – это он с особенным вниманием изучал в альма матер… А вот знает ли он, отчего на свете плодится так много ослов?..

Заподозрив в словах карлика подвох, Морталис молчал. Брови его были строго сдвинуты; ослиные уши продолжали двигаться на затылке. Наконец датчанин заметил оживление в публике и оглянулся. Взрыв хохота раздался за столом. Старуха, уже не таясь, смеялась вместе со всеми, и смех ее мало отличался от карканья вороны.

Йоли Запечный Таракан, взобравшись на стол, прокричал, чтобы быть услышанным: