Пугали эти вести не только россиян, но и всех иноземцев. Иван Месяц три дня молился за возлюбленного своего покровителя и отца – митрополита Филиппа, – хотя особенной набожностью никогда не отличался. Радовало его одно – что хоть жив остался Филипп. Месяц понимал – могло быть и хуже, ибо он на собственной голове испытал крутой нрав государя и знал, как Иоанн обходится с теми, кто осмеливается говорить против него.
Также заслуживает нашего внимания один разговор, который россияне слышали на бергенских торгах. Кичливый англичанин, споря с ганзейцем, в запале доказывал, что Англия как правила всеми морями и повсюду торговала, так и далее будет править и торговать. И хоть говорят умнейшие, что времена меняются, однако для Англии они не очень-то изменились, потому что у всякого англичанина голова на плечах, а не капуста, он из всего спешит извлечь выгоду, и пока каждый выбирает для себя кусок пирога получше, англичанин пододвигает к себе всю тарелку. На это ганзеец сказал, что времена меняются от равновесия к равновесию. Вот теперь, сказал, опять не стало в мире равновесия. И есть на то три причины. Христофор Колумб открыл новые богатые страны – оттого сместились торговые пути; Мартин Лютер выступил с новым учением – оттого сильно сократилось влияние Папы и церковников; да еще причина: зашевелилась Москва – российский царь, дальновидный и упрямый, Казань и Астрахань завоевал и тем возмутил все мусульманские царства, а особенно константинопольских турок, на западе же Иоанн вторгся в Ливонию, и этим испугал мир христианский… Что до Англии, заключил ганзеец, то она здесь не при чем; новое время куется в чужой кузнице, и англичанину с его неглупой головой еще только предстоит в ту кузницу пойти. А пока русский царь раздувает меха – до нового равновесия. Но англичанин никак не хотел сдаваться и сказал за свою страну следующее: велико искусство – сидеть на мешке с деньгами, однако всегда выглядеть как будто не при чем.
Христиан и Карл хорошо знали Андреса Кнутсена с детства и, несмотря на его бедность, лучшего жениха для Люсии и не желали бы. Однако у себя дома Христиан и Карл ничего не решали и никак не могли повлиять ни на замыслы, ни на действия своего отца. Единственное, что было в их возможностях, – так это пообещать Андресу передать записку для Люсии или же где-нибудь в темном месте настучать Шриттмайеру по ребрам. Христиан и Карл, добрые молодцы, искренне советовали Андресу не спешить в делах любви и не лезть на рожон. Они говорили, следует обождать год-другой – а там, быть может, не жена Шриттмайера, а сам Шриттмайер преставится, очень уж он стал желт – не иначе как готовится свернуть на свой последний путь. Братья Люсии, люди неглупые, вот еще с какой стороны обдумывали дело: любовь – любовью (оно, конечно, красиво и возвышенно и необыкновенно поэтично!), но, может, Андресу будет лучше смириться пока да согласиться с Большим Кнутсеном («у него и голова большая, и полна мозгов!») – пусть бы Люсия стала женой Шриттмайера, не померла бы от этого, напротив – еще больше бы нагуляла красоты; а вскорости овдовев, она могла бы наконец соединиться с милым ее сердцу Андресом. Шриттмайер говаривал, что у него не было наследников. Вот и нашлись бы достойные наследники… А? Каков расчет!… Но Андрее злился на братьев за такие слова. А они посмеивались и говорили, что пошутили, однако по глазам их было видно – за словами братьев стоит больше правды, чем скрывается за их смехом. Большой Кнутсен тоже был шутник и любил прикидывать намного вперед. Андрее негодовал… Но согласился с молодыми Кнутсенами в одном: стар и дряхл Шриттмайер и многообещающе пожелтел, – может, и впрямь недолго протянет. А других женихов Христиан и Карл обещали взять на себя. Прямодушный Андрее горячо благодарил братьев и сказал им, что пойдет пока с россиянами; а для Люсии он просил запомнить такие слова: «Я далеко ушел, чтобы близко вернуться. Твоя свеча осветит мне путь к тебе. Ты сама не заметишь, как пройдет время, и наши руки соединятся».
Поминая имя Господа, покинули прекрасную бергенскую бухту. Надо думать, произошло это в добрый час, потому что погода стояла ясная, ветер благоприятствовал; и пустынные холмистые берега и многие острова радовали глаз свежей весенней зеленью и являли собой вид дикости и простоты. Многие суда покинули Берген вместе с «Юстусом» – это были норвежские рыбаки, а также купцы, несущие на своих мачтах флаги Дании, Нидерландов и ганзейских городов. Норвежцы скоро разошлись по проливам между островами, торговые же корабли сами собой сбились в караван, и их оказалось двенадцать. На следующий день к каравану прибились три английских судна, также идущих к Зунду. «Юстус» шел в строю пятым после четверых датчан. Два датских корабля принадлежали тому самому Якобу Хансену, чьи бочки с рыбой заполняли трюм «Юстуса». Хансен был на одном из своих кораблей. Зная, что россияне имели дело с Эриком Кнутсеном, и почитая это за лучшее свидетельство их честности, датчанин настолько доверился им, что даже не оставил при грузе своего человека и не взял с капитана расписки. Более того, он заплатил Месяцу часть денег за доставку груза. Якоб Хансен слыл купцом, ведущим дело с размахом; он доверял и ему доверяли – большая торговля не строится на обмане; большая торговля Хансена – это рукопожатие, это красноречие и щедрость, это дружба, и уже только потом – рынок. Идя торговать, хороший купец катит перед собой золотую монету и дарит ее тому, у кого покупает или кому продает. Якоб Хансен был хороший купец; говорили, что он катит перед собой две монеты – оттого все охотно имели с ним дело.
К вечеру второго дня пути слегка заштормило. Черные тучи, пришедшие с запада, затянули все небо. Оттого стемнело быстрее обычного. Тойво Линнеус посоветовал россиянам отойти подальше в море, чтобы не оказаться выброшенными на скалы. Огляделись по сторонам: огней в темноте поубавилось, – видно, некоторые суда уже оставили караван. Копейка сам стал к рулю. И отошли в море, в самую темноту, в самую жуть, в неведомое, где весь когда-то огромный видимый мир вдруг сжался до размеров штормового фонаря. И кроме него – ни зги…
Тойво Линнеус оказался прав: море скоро разгулялось не на шутку. Море было и внизу, и вверху; и ветер как будто дул отовсюду. Никто не знал, куда правил во мраке Копейка и какие приметы он находил в этом светопреставлении – но Копейка не оставлял руль, а вернее, он боролся с рулем; он правил куда-то, где мыслил спасение, он чувствовал корабль и шел, словно на ощупь, – когда кто-нибудь из россиян оказывался вблизи кормчего, то поражался тому, что глаза кормчего были закрыты.
Пришел день, и снова настала ночь. А буря все не утихала. Буря измотала и людей, и корабль. «Юстус» дал течь, хотя и небольшую, но это напугало многих россиян. Самых испуганных Месяц отправил к помпе. Инока Хрисанфа поставил над ними молиться. Тойво
Линнеус сменил Копейку. А Андрее отсыпался в кубрике: после того, как потоком воды он едва не оказался выброшенным за борт, на него напала сонливость. Потом у норвежца были жар и бред; и все поняли, что он болен. Андрее грезил Тронхеймом. Сначала он праздновал внесение света, потом изгонял Шриттмайера из дома Люсии; кажется, он видел Шриттмайера в образе Сатаны… Андреса отпаивали подогретым вином и жгли возле него в жаровне сухие можжевеловые ветки.
К утру второй ночи шторм стал ослабевать. Сначала совершенно исчез ветер, и только огромные валы воды еще некоторое время ходили по морю – больше не поддерживаемые ветром, они становились все меньше и меньше. К восходу солнца наступил полный штиль, поверхность воды стала как зеркало – ни одна рябинка не нарушала ее гладкости. Инок Хрисанф закончил свои молитвы словами:
– А мы, народ Твой и Твоей пажити овцы, вечно будем славить Тебя и из рода в род возвещать хвалу Тебе…
С этим взошло солнце.
Вконец измученные, россияне легли спать и спали до полудня. Первым поднялся Андрее, которому полегчало, и недуг отошел от него, но хмель от выпитого вина еще оставался. Андрее, покачиваясь и цепляясь за поручни, выбрался на палубу. Солнце сияло в безоблачной вышине, и не было ни малейшего дуновения в воздухе. Один Тойво Линнеус был до сих пор наверху, но и он дремал, повиснув одной рукой на руле. Припекало.
