Дома, пока Таисия Викторовна собирала на стол, Лариса в спальной сложила весёлую фестивальную кепочку из крашеного тонкого картона (в киоске прошлым летом, в фестиваль молодежи и студентов, брала), крикнула:

— Бабушка! Пожалуйте к зеркалу и закройте на минуточку глаза!

Заинтригованная Таисия Викторовна на пальчиках поспешно подбежала к зеркалу у входной двери. Старательно зажмурилась.

Лариса сняла с неё беретку, надела кепочку. Оценила, хорошо ли сидит кепочка, и, удовлетворённая, сама себе кивнула. Потом приколола бабушке значок.

— А теперь смотрите.

Таисия Викторовна глянула на себя в зеркале.

— Ёлкин дед, какая красота! — отшатнулась в изумлении. — Кака-ая красотень!

С детским восторгом впилась она изучать свою кепчонишку, не отрываясь от зеркала, и бережно, в упоении трогая подушечками пальцев свою обнову то там, то там.

— Козырёчек небесно-голубой… по краю алая полоска… С боков тоже небесно-голубая, а верх белый… По верху белая широкая полоса… С обеих сторон в ней по шесть тонких полосочек. С краю оранжевая, потом тёмно-зелёная, узенькая белая, голубая, белая пошире, красная… А над самым козырёчком, на белом просторе, фестивальная ромашка… Волшебная кепчушечка!.. А значок «Катюша»… Малышка в кокошнике-ромашишке…

— Художник Веременко рисовал не условную русскую Катюшу. Эта девчурка его племяшка…

— Спасибствую, Ларик, что не забыла про сувениры. Я так ждала… Только за ними и отпустила тебя в прошлое лето на фестиваль… Хотя… что я… Как было не пустить? Ты ж и пела, и была в медбригаде… прислуживала фестивалю…

— И пела, бабушка, и была…

— Спасибо.

Таисия Викторовна поцеловала внучку и, подхватив её за круглявые бока, закружила в вальсе, подыгрывая себе языком.

Кружилась Лариса растерянно-трудновато, и уже через минуту Таисия Викторовна ласково оттолкнула её от себя на диван так ловко, что та, сама того не ожидая, сдобно и почти плавно опустилась недвижимостью на мягкий столовский диван.

Докружившись одна до стены с гитарой, Таисия Викторовна сняла её. Не переставая танцевать, заиграла и вытянула не знакомую Ларисе озороватую песенку на французском языке.

Бабушка танцевала и пела, и было в ней столько живости, огня, азарта, что Лариса, отчего-то совестясь своей приворожительной молодой плотной стати, не решалась смотреть ей прямо в глаза и лишь изредка взглядывала на неё восхищённо-завистливо, думая:

«Боже! Мне двадцать два, а кто я рядом с нею? Перекормленная ленивая тумба… Стыдоха… А она… юла… ангорская козочка… Разве кто осмелится дать ей её семьдесят шесть? Осмелится?»

Песенка уже кончилась, а Таисия Викторовна всё играла и кружилась, прижимая всё тесней к себе старенькую, в трещинках, гитару.

Мало-помалу неясный стыд перед бабушкой разломало, унесло, и Лариса, поддавшись вся обаянию бабушки, пялилась на неё с нескрываемым младенческим озарением.

— А недаром я брала на плясках реванш у своего у благоверика за то, что он был умный, умней меня! Ай и недаром!

Таисия Викторовна зарделась.

Эко расхвалилась старушня!

— Бабушка, а откуда вы знаете французскую песенку?

— Ну вот… Да этой песенке семь десятков. Се-емь! Я ведь и петь, и плясать научилась смалку.

Она стала кружиться медленней и играть тише не потому, что устала, — вспомнилась гимназия.

— Покопалась в голове, вспомнилось… Воспоминательша… Вспомнилась гимназия… Приготовишка ещё была. Жила в пансионате при гимназии в Борске… Приехал на лошадях отец за мной на каникулы. Едем. Папа и спрашивает: ну как, Таёжка, учёба? Я и подхвались: знаю уже тринадцать танцев! И танцы всё крючковатые. И ну перечислять взахлёб. Падеспань — поди спать! Падепатинер. Краковяк. Венгерка. Полечка. Полизен. Вальс… Папа в удивлении пихает шапку на макушку. Да-а, говорит, умна, способна… Покончила тольке первый, подготовительный, а уже тринадцать знашь! А чё ж, плясея, даль-то ждать с тебя? А?… В чём, в чём, а по части танцев меня не перескакать. Могу дробушки отбивать…

Нехотя, на красоту, на любование заперебирала чечётошно ногами, звончато, густовато остукивая пол.

— Любому-каждому на свадьбе сделаю заявку и верх будет за мной, да не за розы-щёчки. Вприсядку переплясывала и-и каких плясунов твоя быстриночка. Так звали иногда меня… Девка пляшет, сама себя красит… Как-то была у одних. Приняли винца, понахохлились, угрюмые. Свадьба, ёшки, называется! Хоп я гитарёшку со стены, ка-ак врезала. Все заплясали! Да… Ну вот гимназия… В Борске были две женские гимназии. У девчонок нашей гимназии была своя форма, синяя. У девчонок другой гимназии — коричневая. Уже не спутаешь, кто откуда. На шапочках с ушками был у нас значок. Медный, с позолотой… как брошка. Носили сбоку, над виском. И горели на значке глазастые буквы БМЖГ. Борско-Мариинская женская гимназия. А напротив нашей гимназии была мужская. Мальчишки дразнили нас, на свой лад расшифровывали эти буквы. Идёшь, а он дёрнет за косу, язык покажет: «Бабка Марья жарила гуся! Бабка Марья жарила гуся!..» И бабка Марья померла, и жареный гусь улетел… Улетел… Не воротишь…

Таисия Викторовна сильней ударила в пол, отчаянно тряхнула реденькими кудерюшками, сиротски несмело выглядывавшими из-под голубой фестивальной кепочки, и весело закружилась, разжигаясь, отхватывая под гитару:

Откуда-то снизу, будто из-под земли, заслышалось авральное, нарастающее оханье старой лестницы.

Кто-то торопливо взбегал по ней.

Таисия Викторовна весело выскочила в коридор.

Навстречу быстро подымался из сумрака, летел через две ступеньки длинновязый прыщавый парень. Увидев вверху, на оконном свету, Таисию Викторовну, баловливо-счастливую, с гитарой, в фестивальной кепчонке, парубок смято осклабился и пристыл на серёдке лестницы, не решаясь сыпать выше.

— Извиняюсь… — буркнул. — Не знаете… Сказали, в этом доме живёт бабка… Всё знает про рак…

— Всё?! Что вы! Господь с вами! Вьюноша, да нет здесь не только таковской бабки, нету и такого дедки, чтоб знал всё!

Её забирает смех.

В подтверждение своих слов она дурашливо-твёрдо ударила по струнам.

Струны басовито ей подпели: не-ет!

Парень разбито побрёл вниз к выходу. ^

Таисия Викторовна смутилась. «Навела старая выжмочка копеечный кураж, а он и обидься? Как есть, похоже, обиделся…»

— Молодой человек… мил человек… — позвала искательно. — А вы… Не спешите уходить, не спешите. Тихий воз на горе всегда первым будет! Что у вас-то?

— А вам что за печаль?

— А у вас нет другой радости помимо той, что на лице?

— А разь мало этой одной? — тоскливо огрызнулся он.

— Мало. И не ищите ту бабку. С вашими угрями у неё делать нечего. Ступайте к кожнику.