— Не узнает, не узнает… Ты только доложи, девонька, откуда это ты выдернула… откуда это ты твёрдо знаешь бабушкин ещё гимназический стишок?

— А исто тута знать? В воскресенью она встрела нас с мамкой на вокзале. Радая. Гостьюски, гостьюски!.. Назадки ехала домой, рассказала стисок нам.

— В первом классе проходила… Вот память… — тихо удивился Николай Александрович и надолго умолк.

А на рассвете нового дня он очнулся в поезде — хлопотливо, угарно влетал с вытянутым на ветру дымным флагом в Новосибирск.

— Вот и наша дача! — сказала Таисия Викторовна, кивая на клинику, у входа в которую остановилась скорая. — Поверь, всё обойдётся. Оперирует Юрий Николаевич Юдаев, сокурсник Грицианова. Юдаев Юрий Николаевич… Запомни это имя, Кока. Прекраснейший хирург! Хирург-легенда! С тобой на операции будет Иришка, младшая из пяти моих сестёр. Младшая, младшая, а анестезиолог. Всё будет хорошо.

Ирина — сидела по другую руку вприжим с Николаем Александровичем — утвердительно пожала ему локоть.

И верно, всё было хорошо.

После Юдаев в восторге говорил Ирине:

— Борец — сказка! Как им отлично подготовили к операции. От крови, от слизи, от гноя слизистая была чистым-чистёхонька. Как языком вылизали! Что значит царь-травушка… Больше. Без травушки уцелел бы наш петушок? Не уверен… В нём же помимо того «подарка», что я выхватил, цветёт еще полна торба ах злых болячек. Аденома предстательной железы. Остеохондроз правой плечевой кости. Хронический колит. Анацидный гастрит. Гипертошка… Давленьице королевское. Двести пятьдесят на сто сорок! Ух и буке-ет… Ух и буке-етище!..

Отошли во вчера двадцать два января.

Её просторная коряговатая жизнь рисовалась ей в виде дерева. Ствол, ветви — это она сама. А листва — люди, которых к ней судьба подвела.

Нечаянно-негаданно ржа осыпала её дерево, и пошли её листочки валиться.

Первым пал Николай Александрович.

В ум не вобрать…

По его годам — разве шестьдесят пять это годы? — ему бы жить да жить.

И он жил безбедно, покойно.

В отпуск увеялись старики в Вязьму. В гости к дочке Людмиле.

Вдруг что-то там с почками. Удалили левую почку. Операция прошла блестяще. Почка прорастаний не имела, выделилась свободно.

После операции Николай Александрович почувствовал себя настолько хорошо, что попросил побриться.

Побрился, побрился чисто, до синеватого глянца на щеках, а через день умер.

«При вскрытии никаких признаков рецидива болезни метастазов не обнаружено».

Таисия Викторовна кремировала мужа в Москве.

Ехали на отпуск в Вязьму вдвоём, а вернулась в Борск одна с холодной, угрюмой урной.

Эту урну с прахом Николая Александровича она погребла на кладбище возле своей больницы, и всякий раз, подходя к окну, видела его могилу. Горький знак… Прежде не знала она, чем смущала её близость кладбища, теперь и слепому видно…

А вскоре рядом с отцом лёг Георгий, сын.

И как нелепо, как нелепо…

Забросили в Борск итальянские джинсы.

Липа, жена Георгия, жирная, необъятная тетёрка, семером не обхватишь, вьётся лисой.

— Жоржик! Лапунюшка! Взавтре в пять, на зореньке, у нас мини-культпоходик в цумик.

— Что, опять генеральная ассамблея цуманоидов?… На предмет?

— Предметишко стóящий, океюшный. Не то что твой динамит.

— Диамат…

— Всё равно. Джинсики! Чёрные. Вельветовые. Фирма «Riorda». Маде ин Италио! Последний вопль моды!

Георгий конфузливо зарумянился. Он всегда краснел, как на огне горел, когда его поджимали делать то, что ему не хотелось.

— Я джинсы не ношу, — заоправдывался Георгий. — Тогда почему я должен вскакивать вдосветку и бежать в чёрную очередь? Я н-не могу…

— Лапуля, надо! Как сказано не мной, «умей постоять за себя в любой очереди».

— В любой… Ну зачем такая безразборчивость?

Липа сочувствующе покачала головой.

— Какая темнота ты, шалунок, какая темнотишша… Даю пояснения по пунктам. А… К твоему сведению, не вредно бы знать, разлюбезненький, что твоя верная Липуся тоже в джинсиках не пижонит. На мою попонелли, пардон, — птичка я слегка перетяжелённая, — ни одни джинсики не напялишь. Тут только целым рулоном ситчика и укутаешь наши скромные богатства…

— Тогда вообще не понимаю. Сама не носишь… Ради кого в нитку вытягиваешься?

— Э-эх!.. Слушай сюда, дурашка… Пункт бэ… Детишкам ты у себя в политехническом разные талдычишь красивости про прекрасненькое будущее, про то, что каждый должен его приближать. А что видим в натуре? Я да я, якалка ты моя… Всё под себя гребёшь, нет у тебя и граммулечки общественной сознательности. Вот я другой коленкор. Да, я не ношу, но я хочу чтоб борские девулечки были ещё посимфонистей. Они мою доброту и оценят, и озолотят. В универмажке я вырву по сотняге, а на толчке расстанусь за триста, не хуже. Вот тебе и модная ерундовина… Чтоб тебе не было скушно, я подбила уже на культпоход и папулио, и мамулио с её неувядаемой мэгрэнью, и Ийку — весь наличный плахотинский состав. А ты что же, не член нашего милого семейства? Хочешь отсидеться в норке?

— Да ты пойми… Доцент института затесался в толпу из-за штанов!

— А разве доцент института не носит штаны? Что тут такого?

— Мне стыдно… мне некогда… — скороговоркой тускло пожаловался Георгий.

— Ах, ему стыдно! Ах, ему некогда! Хор-рош футболёр! Принести в дом свежую, горячую копеечку ему, видите, стыдно, ему, видите, некогда. А вот как дурацкий футболио — есть когда по полдня лежать под теликом! А вот голодным волком выть Фауста иль хренового сыночка солдата ему и не стыдно и времени навально!

— «В бурю» написал Хренников…

— Да хоть «В ураган»! Видите, он увлекается вокалом! Ах, ах!.. Он у нас на почёте… Гремит в доме учёных, а шум идёт аж до самого до Баб-эль-Мандебского проливчика! Ну и греми, любитель дорогой, в своих ёперах! Я не запрещаю. Но и ты ступи навстречь. Полчасика погреться в народе… Мы будем идти колесом… Я уже застолбушила в списке двенадцать очередей. За полчасика кинуть этако небрежно на текущий лицевой три тысчонки с копейками — это стыдно? На это нету трид-ца-ти минуточек?

— У меня, — выставляет Георгий последний козырь, бормочет оправдательно, — у меня сердце… Так и прокалывает…

Липа ласково, покровительственно погладила Георгия по скобке плеча.

— Жоржик, сизый голубочек… Я не ничёшка[65] какая, понимаю… Потому и толкую с тобой об деле. Знаю, с сердцем ты товарищ, не посмеешь отказать. Для приличия поокусываешься и перестанешь. Знаю, с таким масла накрутишь… Всего на полчасика… Ничо… Дельце и выкушанного яичка не стоит… Шалунок, ну, пожалуйста…

Бедный Георгий дожат.

А утром…

Он выдирался от прилавка уже с третьими джинсами, когда в толпе так сжало его, что он, крупный, тяжёлый, рухнул мешком на ближних.

Мрачно гудя, толпа разбрызнулась от него в стороны.

Один на полу в пустом кругу, он выронил джинсы, потянулся за кепкой, катнувшейся к табуну частых ног, а другой рукой полез в пиджак за нитроглицерином. Ни кепки, ни таблеток он так и не достал, остался недвижно лежать на помятых и уже со следами первой грязи джинсах, страдальчески уткнувшись лицом в красную, в виде сердечка металлическую нашлёпку чужой, далёкой фирмы.

Когда всё это случилось, Липа была уже «не в работе». Она и вся плахотинская рать уже вышла из «работы», поскольку давали последние джинсы, последнее на сегодня модьё.

Плахотинцы мялись чуть в сторонке, отхлынули на всякий случай. Старики потёрлись, потёрлись и вовсе побрели из магазина, лишь Липа с Ийкой, с сестрёнкой, остались возле свалки, ожидая Георгия.

Вот и он уже подрался от прилавка… Вот отдаст… Липа привычно, насторожённо сунет пятнадцатые джинсы в сумку, и они пойдут прочь.

Липа потянула молнию на сумке, чтоб поскорей от завидущих глазищ упрятать барахлину, и тут услышала шум толпы.