Пола была уверена, что приготовление к смерти очень важно и требует целенаправленного внимания. Узнав, что рак распространился на позвоночник, Пола подготовила тринадцатилетнего сына к своей смерти, написав ему письмо, которое тронуло меня до слез. В последнем абзаце она писала, что легкие человеческого зародыша не дышат, глаза не видят. Так зародыш готовится к существованию, которое пока не может себе вообразить. «Вот так и мы, — писала Пола сыну, — готовимся к существованию, которое превыше нашего познания, за пределами даже наших фантазий.»

Я никогда не понимал верующих людей. Сколько я себя помню, мне казалось очевидным, что религиозные системы создаются для утешения и успокоения, для защиты от жизненных тревог. Однажды, лет в двенадцать или тринадцать, когда я работал в продуктовой лавке у отца, я поделился своим скептицизмом с ветераном второй мировой войны, только что вернувшимся с европейского фронта. В ответ он протянул мне мятую, выцветшую картинку с девой Марией и Иисусом, которую всегда носил с собой во время боевых действий в Нормандии.

— Переверни, — сказал он. — Читай вслух.

— В окопах нет атеистов, — прочитал я.

— Верно! В окопах нет атеистов, — медленно повторил он, грозя мне пальцем при каждом слове. — Христианский Бог, еврейский, китайский, какой угодно — но Бог! Ей-Богу, без него никак.

Мятая картинка, подаренная незнакомцем, заворожила меня. Она пережила Нормандию и неизвестно сколько еще разных битв. Может быть, подумал я, это знак; может быть, божественное провидение наконец меня нашло. Два года я носил эту картинку в бумажнике, время от времени доставал и обдумывал. А потом как-то раз спросил себя: «Ну и что? Что с того, что в окопах не бывает атеистов? Если это что-то и доказывает, то как раз мою позицию: конечно, вера возрастает, когда возрастает страх. В том-то и дело: страх рождает веру; нам нужен бог, мы хотим, чтобы он был, но как бы мы ни хотели, желание не станет действительностью. Вера, сколь угодно горячая, чистая, всепоглощающая, ничего не говорит о реальности существования Бога.» На следующий день, зайдя в книжный магазин, я вытащил уже бессильную картинку из бумажника и очень осторожно — она заслуживала уважения — вложил ее в книгу «Душевный мир», где, может быть, ее найдет другой человек с мятущейся душой и получит больше пользы.

Мысль о смерти давно внушала мне ужас, но со временем я понял, что чистый ужас лучше некоторых верований, главная убедительность которых — в их полной бессмысленности. Я всегда ненавидел неуязвимую формулировку «Верую, ибо абсурдно». Но как терапевт я держу подобные мысли при себе. Я знаю, что вера — великий источник утешения, и никогда не пытаюсь разубедить людей, если не могу предложить взамен ничего лучшего.

Мой агностицизм не часто колебался. Может, пару раз в школе во время утренней молитвы мне становилось не по себе при виде всех учителей и одноклассников, которые стояли со склоненными головами и что-то шептали, обращаясь к небесному патриарху. Я думал: неужели все, кроме меня, сумасшедшие? А потом в газетах появились фотографии Фрэнклина Делано Рузвельта, ходившего в церковь каждое воскресенье — и это заставило меня задуматься; к верованиям Ф.Д.Р. нельзя было не относиться серьезно.

А как насчет верований Полы? Как насчет ее письма к сыну, уверенности, что нас ждет цель, которую мы себе даже представить не можем? Фрейда насмешила бы метафора Полы, и в контексте религии я бы с ним полностью согласился. «Чего проще, — сказал бы он. — Люди выдают желаемое за действительное. Мы хотим быть, мы страшимся небытия и выдумываем утешительные сказочки, в которых наши желания исполняются. Ожидающая впереди неведомая цель, вечность души, рай, бессмертие, Бог, перевоплощение — все это иллюзии, призванные подсластить горечь от нашей смертности.»

Пола всегда деликатно реагировала на мой скептицизм и мягко напоминала мне, что, какими бы невероятными ни казались мне ее взгляды, опровергнуть их я не могу. Несмотря на все свои сомнения, я любил метафоры Полы и слушал ее проповеди терпеливей, чем любые другие до того или после. Может быть, мы просто обменивались — я жертвовал уголком своего скептицизма, чтобы теснее прижаться к исходящей от Полы благодати. По временам я даже слышал, словно со стороны, как произношу фразочки типа «Кто знает? В конце концов, доказательств нет. Разве мы когда-нибудь узнаем доподлинно?» Я завидовал сыну Полы. Понимал ли он, как ему повезло? Как бы я хотел быть сыном такой матери.

Примерно в это время я побывал на похоронах матери своего друга. Там священник рассказал утешительную притчу. Толпа людей собралась на берегу и печально машет, провожая уходящий корабль. Корабль уменьшается, скрывается вдали, виднеется только верхушка мачты. Когда и она исчезает, зрители бормочут: «Он ушел.» Но в это самое время где-то далеко другая толпа обшаривает взглядом горизонт, и, завидев верхушку мачты, кричит: «Он пришел!»

«Дурацкая басня,» — фыркнул бы я до знакомства с Полой. Но теперь я стал терпимей. Оглядев собравшихся на похоронах, я на мгновение ощутил единство с ними. Нас спаяла иллюзия, у всех на душе стало светлей от мысли о корабле, который приближается к берегам новой жизни.

До встречи с Полой я первый готов был высмеивать чокнутых калифорнийцев. Чудачества «нью-эйдж» можно перечислять бесконечно: таро, «Книга перемен», массажи и йоги, реинкарнация, суфизм, духовидение, астрология, нумерология, иглоукалывание, сайентология, рольфинг, холотропное дыхание, терапия прошлых жизней. Я раньше думал, что люди просто не могут без смешных заблуждений. Эти верования удовлетворяют какую-то глубинную потребность, и некоторые люди слишком слабы, чтобы без них обойтись. Бедные детишки, пускай утешаются сказочками! Но теперь я более деликатно выражал свое мнение. Я часто произносил обтекаемые фразы: «Кто знает? Может быть! Жизнь слишком сложна и непознаваема.»

После многих недель наших с Полой встреч мы начали строить конкретные планы по созданию группы для умирающих пациентов. Сейчас такие группы уже никого не удивят, о них часто рассказывают в журналах и по телевизору, но в 1973 году прецедентов не было: умирание было так же неприлично, как, например, порнография. Поэтому нам приходилось импровизировать на каждом шагу. Даже самое начало работы виделось непреодолимым препятствием. Как собрать такую группу? Где искать участников? Не давать же объявление в газете: «Требуются умирающие»!

Но обширные связи Полы — в церкви, в больницах, клиниках и организациях по уходу за больными на дому — начали приносить нам потенциальных участников. Стэнфордское отделение почечного диализа направило к нам первого человека — Джима, девятнадцатилетнего юношу с тяжелым поражением почек. Он знал, что ему недолго остается жить, но вовсе не жаждал поближе познакомиться со смертью. Джим старался не смотреть в глаза мне и Поле, и вообще, по правде говоря, избегал любых форм контакта с кем бы то ни было. «Я человек без будущего,» — говорил он. «Разве я гожусь в мужья или в друзья? Какой смысл напрашиваться на отказы? Я уже в своей жизни наговорился. Меня столько раз отвергали, что с меня хватит. Я и без людей прекрасно обхожусь.» Мы с Полой видели его лишь дважды; на третью встречу он не пришел.

Потом явились Роб и Сол. Ни один из них не отвечал нашим требованиям в точности: Роб часто отрицал, что умирает, а Сол утверждал, что уже примирился со своей смертью, и наша помощь ему не нужна. Робу было всего двадцать семь лет, и последние полгода он жил с острой злокачественной опухолью мозга. Он то и дело ударялся в отрицание. Например, он мог заявить: «Через полтора месяца я пойду в пеший поход по Альпам!» (думаю, бедняга никогда не был восточней Невады), а через несколько секунд начинал проклинать свои парализованные ноги, потому что они мешали ему отыскать лежащий где-то страховой полис: «Я же должен выяснить, не откажут ли в деньгах моей жене и детям, если я покончу самоубийством.»