— А что Артемида?
— Без понятия. Я к ней теперь и близко не подойду. Она опасна. Даже сейчас, когда я о ней рассказываю, ко мне возвращается то ощущение паники. Наверное, потому я и закопал это воспоминание так глубоко.
Хэлстон торопливо проверил пульс.
— Видите, я и сейчас словно бегу — двадцать восемь ударов за пятнадцать секунд, это примерно сто двенадцать в минуту.
— Но как же Артемида отнеслась к тому, что вы внезапно сбежали?
— Не знаю. Мне все равно. Она спала и не проснулась.
— Значит, она заснула рядом с вами, а когда проснулась — вас уже не было, и она так и не узнала, почему.
— Пускай и дальше не знает! Доктор, я вам говорю — это был потусторонний сон, из другой реальности — из ада.
— Хэлстон, нам пора заканчивать. Мы уже и так задержались, но ясно, что тут много работы. Совершенно очевидно, что у вас проблемы в отношениях с женщинами — вы занимаетесь любовью с женщиной, потом убегаете от кота — явного символа опасности и наказания, а потом бросаете женщину, не сказав ей ни слова. И эти груди, которые обещают питание, а вместо этого из них брызжет яд. Скажите, вы по-прежнему хотите прекратить терапию?
— Нет, доктор, даже мне ясно, что здесь есть над чем работать. У вас свободно это время на следующей неделе?
— Да. И мы сегодня хорошо поработали. Хэлстон, я очень рад, я польщен, что вы мне доверились, вспомнили и рассказали весь этот замечательный и ужасный случай.
Два часа спустя Эрнест шел в «Жасмин», вьетнамский ресторанчик на Клеменс-стрит, где часто обедал. По дороге у него было время обдумать сессию с Хэлстоном. В целом Эрнест был доволен тем, как разобрался с желанием Хэлстона прервать терапию. Несмотря на всю свою загруженность, Эрнест не простил бы себе, если бы позволил пациенту просто так взять и уйти. Хэлстон боролся, пытаясь прорваться к чему-то важному, и Эрнест знал, что его заботливый, методичный, но не слишком агрессивный подход спас положение.
Интересно заметить, думал Эрнест, что по мере того, как я набираюсь опыта, все меньше пациентов досрочно прерывают терапию. Как боялся он этого, когда только начинал работать. Он все принимал близко к сердцу и каждый раз, когда пациент переставал к нему ходить, видел в этом свое личное поражение, клеймо неэффективности, публичный позор. Эрнест был благодарен Маршалу, под чьим наблюдением тогда работал, за то, что Маршал научил его: такая реакция действительно ведет к неэффективности. Если самооценка терапевта слишком зависит от решения пациента, если терапевту нужно, чтобы пациент продолжал терапию, именно тогда терапевт теряет эффективность: он начинает клянчить, завлекать, давать пациенту все, чего тот пожелает — что угодно, лишь бы тот пришел на очередную сессию.
Эрнест был доволен и тем, что поддержал и похвалил Хэлстона и не стал сомневаться во внезапном чудодейственном пробуждении его памяти. Эрнест не знал, как отнестись к услышанному. Он, конечно, был в курсе, что подавленные воспоминания внезапно возвращаются, но в своей работе с этим почти не сталкивался. Это явление часто встречается при посттравматических стрессовых расстройствах, не говоря уже о голливудских фильмах, где фигурируют терапевты, но в повседневной практике Эрнесту почти не попадалось.
Но все довольство собой у Эрнеста быстро прошло, как и все благосклонные мысли по отношению к Хэлстону. На самом деле его занимала Артемида. Чем больше Эрнест думал об этой истории, тем больше его ужасало поведение Хэлстона. Каким чудовищем надо быть, чтобы заниматься любовью, совершенно фантастической любовью, с женщиной, а потом бросить ее без объяснений, не сказать ни слова, не оставить записки, не позвонить? Просто не верится.
Эрнесту было ужасно жаль Артемиду. Он точно знал, каково ей. Однажды, пятнадцать лет назад, он устроил романтический уикэнд в нью-йоркском отеле со своей давнишней подругой Мерной. Они провели замечательную ночь вдвоем — во всяком случае, так казалось Эрнесту. Утром он ушел на недолгую встречу и вернулся с огромным букетом цветов — знаком благодарности. Но Мерны не было. Она исчезла без следа. Собрала вещи и сбежала, не оставив записки, и все последующие звонки и письма Эрнеста тоже остались без ответа. Он так и не получил никакого объяснения. Он был в отчаянии. Психотерапия не помогла полностью умерить боль, и даже сейчас, столько лет спустя, ему было неприятно об этом вспоминать. Незнание ранило Эрнеста больше всего. Бедная Артемида: она столько отдала Хэлстону, пошла на такой риск, и в конце с ней так безобразно обошлись.
В следующие несколько дней Эрнест изредка вспоминал о Хэлстоне, но часто возвращался мыслями к Артемиде. В его фантазиях она стала богиней — прекрасной, щедрой, питающей, но жестоко раненой. Артемида заслуживала, чтобы ей поклонялись, оказывали почести, чтобы ее ценили; мысль об унижении такой женщины казалась Эрнесту нечеловеческой. Как ей, наверно, больно не понимать, что случилось! Сколько раз, должно быть, она мысленно переживала все ту же ночь, пытаясь понять, каким словом или поступком оттолкнула Хэлстона. К тому же Эрнест был в особо выгодном положении — он мог ей помочь. Он подумал: кроме Хэлстона я один знаю правду о той ночи.
Эрнеста часто посещали героические фантазии о том, как он спасает из беды прекрасных дам. Он знал за собой такое. Как он мог не знать? Сколько раз Олив Смит, его психоаналитик, и Маршал Страйдер тыкали его в это носом. Фантазии о спасении играли роль и в его личных отношениях, где он зачастую не замечал предостерегающих сигналов явной несовместимости, и в психотерапии, когда контрперенос выходил из-под контроля и Эрнест слишком много себя вкладывал в излечение своих пациентов женского пола.
Разумеется, пока Эрнест обдумывал спасение Артемиды, у него в мозгу зазвучали голоса его психоаналитика и наставника. Эрнест выслушал их критические замечания и принял к сведению — до определенной степени. В глубине души он считал, что, не щадя себя для излечения пациентки, становится лучше как терапевт и как человек. Конечно, женщин нужно спасать. Это аксиома эволюции, стратегия выживания вида, заложенная в наши гены. В каком ужасе был Эрнест, когда много лет назад в курсе сравнительной анатомии обнаружил, что кошка, которую он вскрыл, беременна, что у нее в матке пять крохотных плодиков размером со стеклянный шарик. Эрнесту также была ненавистна икра, которую получали, убивая беременных стерлядей и вспарывая им брюхо. Ужасна была для него и политика нацистов, уничтожавших женщин, носительниц «семени Сарры».
Поэтому Эрнест без тени сомнения попытался убедить Хэлстона как-то загладить свой проступок.
— Подумайте, что она, должно быть, пережила, — повторял он раз за разом на сессиях, на что Хэлстон раздраженно отвечал:
— Доктор, ваш пациент я, а не она.
Или же Эрнест начинал внушать Хэлстону мораль восьмого и девятого шагов двенадцатишагового метода: «Составить список всех людей, кому мы причинили вред, и постараться в явном виде загладить свои прегрешения во всех случаях, где это возможно.» Но все его аргументы, как бы искусно они ни были сформулированы, разбивались о сопротивление Хэлстона. Тот казался невообразимо эгоцентричным и черствым. Однажды он укорил Эрнеста за мягкосердечие:
— Вы, кажется, слишком романтизируете эту случайную связь. Я уверен, что для нее это обычное дело. Я не первый мужчина, с которым она связалась, и скорее всего не последний. Доктор, я вас уверяю, эта дама отлично справляется.
Эрнест задумывался, отчего упирается Хэлстон — может, просто назло ему. Может быть, Хэлстон почувствовал, что его доктор слишком заинтересовался Артемидой, и мстил, автоматически отвергая все его советы. Но как бы то ни было, до Эрнеста постепенно дошло, что Хэлстон никогда не извинится перед Артемидой, и что ему, Эрнесту, придется взять это на себя. Как ни странно, он, несмотря на свое загруженное расписание, ничего не имел против. Ему казалось, что это моральный императив, и постепенно он стал видеть в этой задаче не жернов на шею, но акт служения. Еще любопытно было то, что Эрнест, обычно анализирующий свое поведение до мельчайших деталей — подвергающий каждую прихоть, каждое решение скрупулезному анализу — в этот раз не задался ни единым вопросом по поводу своих мотивов. Он, однако, понимал, что собирается совершить неординарный и незаконный поступок — какой другой терапевт взялся бы приносить личные извинения за прегрешения своего пациента?
