— Ну хорошо, я, конечно, могу вас понять, вы хотите снизить стресс, а не усилить его нехваткой времени и денег. Вполне понятно. Но все-таки, знаете, один момент в вашем решении меня удивляет.

— А именно?

— Ну, я ведь еще до начала наших сессий достаточно четко объяснил, сколько понадобится времени, и про расценки тоже. Никаких сюрпризов не было. Верно?

Хэлстон кивнул.

— Не могу пожаловаться, доктор. Вы совершенно правы.

— Значит, логично предположить, что есть еще какая-то загвоздка помимо времени и денег. Что-то насчет нас с вами? Может быть, вам было бы легче работать с чернокожим терапевтом?

— Нет, доктор, совсем не то. Лаете не на то дерево, по вашей американской поговорке. Цвет кожи ни при чем. Я ведь провел столько лет в Итоне, и еще шесть в Лондонской школе экономики. Там очень мало чернокожих. Я вас уверяю, если бы я ходил к чернокожему терапевту, это ничего не изменило бы.

Сделаю последнюю попытку, решил Эрнест, чтобы потом не упрекать себя в небрежном отношении к профессиональному долгу.

— Хорошо, Хэлстон, позвольте мне сформулировать по-другому. Я понимаю перечисленные вами мотивы. Они логичны. Спору нет. Допустим, это достаточно веские причины, чтобы прекратить терапию. Я уважаю ваше решение. Но прежде чем мы окончательно расстанемся, я бы попросил вас ответить еще на один вопрос.

Хэлстон осторожно поднял голову и едва заметным кивком попросил Эрнеста продолжать.

— Вот мой вопрос. Есть ли у вас какие-то дополнительные причины? Я знал много пациентов, которые отказывались от терапии по не совсем рациональным причинам. Такие случаи бывают у любого терапевта. Если это и в вашем случае так, то, может быть, вы назовете хоть одну причину?

Он остановился. Хэлстон закрыл глаза. Эрнест почти слышал, как со скрипом завертелись серые шестеренки в мозгу. Рискнет ли Хэлстон? Эрнест подумал, что шансы за и против равны. Он наблюдал, как Хэлстон приоткрыл рот, едва-едва, словно хотел заговорить, но слова не родились.

— Я не имею в виду ничего глобального. Но, может быть, какая-нибудь мелочь, намек на другие причины?

— Может быть, — отважился Хэлстон, — я не подхожу ни для терапии, ни для Калифорнии.

Пациент и терапевт сидели, глядя друг на друга. Эрнест разглядывал идеально отполированные ногти Хэлстона и застегнутый на шесть пуговиц жилет; Хэлстон, по-видимому — растрепанные усы и белую водолазку терапевта.

Эрнест решил рискнуть и высказать догадку.

— Калифорния слишком расхлябанная? Вам больше по душе лондонский этикет?

В точку! Хэлстон почти оживился.

— А здесь, в этом кабинете?

— Да, и здесь тоже.

— Например?

— Не обижайтесь, доктор, но я, придя к врачу, ожидаю более профессионального поведения.

— Профессионального? — Эрнест почувствовал прилив энергии. Наконец что-то происходит.

— Я предпочитаю консультироваться с врачом, который высказывает конкретный диагноз и назначает лечение.

— А в данном случае?

— Доктор Лэш, мне не хочется вас обижать.

— Хэлстон, я не обижусь. Ваш единственный долг в этом кабинете — прямо говорить то, о чем вы думаете.

— Здесь все… как бы это сказать? — слишком неформально, слишком фамильярно. Например, ваша просьба, чтобы мы звали друг друга по именам.

— Вы считаете, что такая неформальность отрицает деловые отношения?

— Совершенно точно. Мне становится не по себе. Мне кажется, что мы просто шарим ощупью, как будто должны случайно вместе наткнуться на ответ.

Эрнест решил сыграть ва-банк. Терять все равно нечего. Хэлстон, скорее всего, в любом случае уйдет. А так, может быть, удастся хотя бы выудить что-то пригодное для дальнейшей работы.

— Я понимаю, что вы предпочитаете более формальные роли, — сказал Эрнест, — и очень благодарен, что вы высказали свое мнение. Позвольте и мне сделать то же самое — поделиться опытом, который я приобрел, работая с вами.

Эрнест полностью завладел вниманием Хэлстона. Редкий пациент останется равнодушным к возможности получить обратную связь от своего терапевта.

— Одно из основных чувств, которое я испытываю — разочарование. Думаю, это из-за вашей скупости.

— Скупости?

— Да, вы скупитесь на слова. Вы мне даете очень мало. Я задаю вам вопрос, а в ответ получаю немногословную телеграмму. То есть вы жалеете для меня слов, описательных деталей, личных откровений. Именно поэтому я пытался установить между нами более близкие отношения. Мой терапевтический подход зависит от глубоко спрятанных чувств, которыми делятся со мною пациенты. По моему опыту, формальность в отношениях замедляет этот процесс, и поэтому — только поэтому — я ее отвергаю. По этой же причине я часто прошу вас анализировать свои чувства ко мне.

— Все, что вы говорите, вполне разумно. Я верю, вы знаете, что делаете. Но эта эмоциональная, расхлябанная калифорнийская манера мне глубоко неприятна. Такой уж я человек.

— Один вопрос по этому поводу. Вас устраивает, какой вы человек?

— Устраивает? — Хэлстон, кажется, не понял.

— Ну, когда вы говорите, что такой уж вы человек, я полагаю, вы хотите сказать в том числе, что это в какой-то степени ваш сознательный выбор. Вот я и спрашиваю: вас это устраивает? Вам нравится держаться поодаль от людей, сохранять безличность?

— Доктор, я не думаю, что это сознательный выбор. Такой уж я человек, — повторил он, — такова моя внутренняя натура.

У Эрнеста было два выхода. Он мог либо попытаться убедить Хэлстона, что его отстраненность — результат его собственного выбора, либо начать последнее крупное расследование конкретного судьбоносного эпизода, о котором Хэлстон молчал. Эрнест выбрал второй вариант.

— Ну хорошо, давайте еще раз вернемся к самому началу — к той ночи, когда вы попали в больницу. Я расскажу свою часть истории. Мне позвонил врач скорой помощи и описал пациента в состоянии острой паники после кошмарного сна. Я велел врачу начать курс антипанических препаратов и договорился встретиться с вами через два часа — в шесть. На этой встрече вы не смогли вспомнить ни самого кошмара, ни событий предшествующего вечера. Иными словами, у меня не было материала, не с чем было работать.

— Верно, так и было; все, что связано с тем вечером — сплошная черная дыра.

— Поэтому я попытался обойти ее стороной, и я с вами согласен — мы почти не продвинулись. Но за те три часа, что мы провели вместе, меня поразило, как вы отчуждены от других людей, от меня, а может быть, и от себя самого. Я считаю, что это отчуждение, и то, как вы сопротивляетесь, когда я пытаюсь с ним работать — главное, что заставляет вас бросить терапию. Позвольте мне поделиться с вами еще одним наблюдением: меня поражает, как вы нелюбопытны по отношению к самому себе. Я чувствую, что мне приходится вырабатывать любопытство за двоих — что я в одиночку должен нести все бремя нашей работы.

— Я ничего от вас специально не скрываю. Зачем я стал бы это делать? Просто такой уж я человек, — повторил Хэлстон обычным невыразительным тоном.

— Хэлстон, давайте попробуем в последний раз. Сделайте мне одолжение. Я хочу, чтобы вы снова пересмотрели все события накануне ночи, когда вам приснился кошмар. Давайте прочешем их частым гребнем.

— Я уже говорил — обычный день в банке, а ночью — ужасный кошмар, который я забыл… потом меня повезли в скорую…

— Нет-нет, это мы уже пробовали. Давайте сделаем по-другому. Достаньте свой еженедельник. Смотрите, — Эрнест проверил календарь, — мы первый раз увиделись 9 мая. Посмотрите, что у вас было назначено накануне. Начните с утра 8 мая.

Хэлстон вытащил еженедельник, открыл на странице, где было 8 мая, и прищурился.

— Милл-Вэлли, — произнес он, — что такое мне понадобилось в Милл-Вэлли? А, да — это из-за сестры. Теперь я помню. Я в то утро вообще не был в банке. Я осматривал Милл-Вэлли.

— Что значит «осматривали»?

— Моя сестра живет в Майами, и ее по работе переводят в район Сан-Франциско. Она хочет купить дом в Милл-Вэлли, и я предложил провести разведку — ну, знаете, утренние пробки, парковка, магазины, лучшие жилые районы.