— С нимбом? — спросил Эрнест, когда она замолчала.
— Ну да, знаете — сияние вокруг головы, как у святых.
— А, да. Нимб. Так что же, Мерна, что ты скажешь про этот сон?
— Думаю, я знаю, что вы про него скажете.
— Давай остановимся на твоих чувствах. Попробуй свободные ассоциации. Что приходит тебе в голову сразу, как ты начинаешь думать про этот сон?
— Большая дыра на лице.
— И что с ней связано?
— Пещера, пропасть, адова, чернильная темнота. Еще?
— Продолжай.
— Гигантская, обширная, невероятная, чудовищная, Тартар.
— Тартар?
— Ну, знаете — ад, или пропасть под царством Аида, куда заточили титанов.
— А, да. Интересное слово. Хм… Но вернемся к твоему сну. Ты говоришь, что хотела что-то скрыть от доктора. Надо полагать, доктор — это я?
— Да, тут не поспоришь. Не хотела, чтобы вы видели огромную зияющую дыру, пустоту.
— А если бы ты открыла рот, я бы ее увидел. Поэтому ты следила за собой, за своими словами. Ты все еще видишь этот сон? Он свеж в памяти?
Она кивнула.
— Продолжай его смотреть. Какая часть сна теперь привлекает твое внимание?
— Миндалины — в них скопление энергии.
— Посмотри на них. Что ты видишь? Что приходит тебе в голову?
— Они горячие, обжигающие.
— Продолжай.
— Набухшие, лопающиеся, багровые, распухшие, багряные.
— Багряные? А до этого был Тартар. Откуда эти слова?
— Я заглядывала в словарь на неделе.
— Хм, я хочу узнать об этом побольше, но пока давай останемся в твоем сне. Эти миндалины: они видны, если открыть рот. Совсем как пустота. И они вот-вот прорвутся. Что же вырвется наружу?
— Гной, безобразие, что-то омерзительное, гадкое, отвратительное, мерзкое, низкое, чудовищное, зловонное…
— Опять словарь?
Мерна кивнула.
— Значит, во сне ты пришла к доктору — ко мне — и наша работа выводит на свет что-то такое, что ты хотела бы скрыть, или по крайней мере скрыть от меня — огромную пустоту, и миндалины, которые вот-вот прорвутся и выбросят наружу что-то гадкое. Почему-то эти обжигающе красные миндалины напоминают мне о тех словах, которые вырвались у тебя несколько минут назад.
Она опять кивнула.
— Я очень тронут, что ты принесла этот сон, — сказал Эрнест. — Это знак твоей веры в меня и в то, что мы делаем вместе. Это хорошая работа, отличная.
Он помолчал.
— Может, теперь поговорим про словарь?
Мерна рассказала о том, как погибла в огне ее поэтическая карьера времен детства, и о том, что ей все больше хочется писать стихи.
— Когда я записывала свой сон, я знала, что вы спросите про дыру и миндалины, поэтому поискала в словаре интересные слова.
— Похоже, ты чего-то от меня хотела.
— Наверное, хотела вызвать интерес. Мне надоело быть скучной.
— Это твои слова, а не мои. Я ничего такого не говорил.
— Все равно, я уверена, что вы так обо мне думаете.
— Я к этому вернусь, но давай сначала рассмотрим еще одну подробность — нимб вокруг головы доктора.
— Нимб. Да, это интересно. Наверное, вы у меня теперь в ряду положительных героев.
— Значит, ты обо мне теперь лучшего мнения. И, возможно, хочешь подойти поближе. Но тебя пугает, что если мы сблизимся, я узнаю о тебе что-то постыдное: может, про пустоту внутри, может быть, что-то еще — про твою взрывную злость, ненависть к себе. — Он посмотрел на часы. — Прости, нам нужно остановиться. Время просто пролетело. Сегодня опять отлично поработали. Ты молодец.
Тяжелая работа продолжалась. Час за часом качественной терапии. Неделя за неделей. Эрнест и Мерна достигали новых уровней взаимного доверия. Она раньше никогда не рисковала так раскрываться; он был невероятно польщен, что стал свидетелем ее преображения. Именно ради такого Эрнест выбрал профессию психотерапевта. Через четырнадцать недель после рассказа о Мерне на семинаре по контрпереносу доктор Лэш опять сидел у стола с микрофоном в руке и готовил очередной доклад.
Говорит доктор Лэш. Заметки для семинара по контрпереносу. За прошедшие четырнадцать недель и моя пациентка, и терапевтический процесс претерпели поразительные изменения. Терапия как будто распадается на две стадии: до и после моего злополучного замечания о майке.
Всего несколько минут назад Мерна вышла из моего кабинета. Я заметил собственное удивление, что час пролетел так быстро. И мне было жаль, что она уходит. Поразительно. Раньше мне было с ней скучно. Теперь она живая, интересная собеседница. Я уже несколько недель не слышал от нее нытья. Мы много болтаем — она так остроумна, что мне трудно за ней угнаться. Она открыта, интроспективна, приносит интересные сны, даже выискивает в словаре необычные слова. Время монологов прошло: она остро ощущает мое присутствие, и наш процесс стал гармонично интерактивным. Я жду ее прихода с таким же нетерпением, как и прихода любого другого пациента — а может, и с большим.
Вопрос на шестьдесят четыре доллара: как же мое замечание насчет майки вызвало такую перемену? Как восстановить и интерпретировать события этих четырнадцати недель?
Доктор Вернер был уверен, что замечание насчет майки было вопиющей ошибкой, что оно должно было погубить терапевтический союз. На этот счет он в корне ошибался. Моя бездумная, бесчувственная шутка стала поворотным пунктом нашей терапии!
Но доктор Вернер был прав — еще как прав — насчет способности пациентов улавливать контрперенос терапевта. Мерна уловила практически дословно все чувства, возникшие у меня в результате контрпереноса — все, о чем я рассказывал на прошлом докладе. С невероятной точностью. Достаточно для того, чтобы сделать из меня последователя Кляйн. Она ничего не пропустила. Предъявила мне каждую мысль. Я был вынужден признаться ей во всем, о чем я говорил группе в день моего доклада. Может быть, в парапсихологии и вправду что-то есть. Что с того, что исследователи не смогли воспроизвести эти явления? Такое удивительное происшествие просто доказывает, что эмпирические исследования ни на что не годны.
Чем же вызвано такое улучшение? Чем же еще, как не отрезвляющим влиянием моего замечания о майке? Этот случай продемонстрировал мне, что в терапии есть место и для жестокой честности, для того, что в практике Синанон называется «суровой любовью». Но терапевт должен поддержать ее делом. Должен присутствовать. Должен быть честным с пациентом. Для этого нужны хорошо установившиеся терапевтические отношения, которые позволят терапевту и пациенту пережить неминуемую бурю. В наши дни повальных судебных исков это требует отваги. Последний раз, когда я делал доклад про Мерну, кто-то — кажется, Барбара, — назвал комментарий про майку «шоковой терапией». Я согласен: именно так. Он радикально изменил Мерну, и в послешоковый период она мне стала нравиться гораздо больше. Мне импонирует упорство, с которым она вцеплялась в меня и требовала обратной связи. Она очень отважный человек. Должно быть, она почувствовала, что я ею восхищаюсь. Люди любят себя, когда видят свой образ, любовно отражающийся в глазах человека, который им небезразличен.
Пока Эрнест диктовал заметки к семинару, Мерна ехала домой, тоже думая про встречи последних недель. «Отличная, качественная работа,» — сказал доктор Лэш, и так оно и было. Мерна гордилась собой. За последние несколько недель она открылась как никогда раньше. Она шла на огромный риск; она вытащила на свет и обсудила с доктором Лэшем все аспекты их отношений. Кроме, конечно, одного: она так и не рассказала ему, что подслушала его диктовку.
Почему? Сначала просто ради возможности мучить доктора его собственными словами. Честно говоря, Мерне доставляло удовольствие лупить его по голове своим тайным знанием. По временам — особенно когда он казался таким самоуверенным, самодовольным, не сомневающимся в собственном всезнании — она развлекалась, представляя себе его лицо, когда она наконец все расскажет.
