При каждой возможности я переводил события в их эквиваленты «здесь и сейчас». Например, начало и окончание сеанса. Часто Айрин входила в мой кабинет и быстро проходила к своему стулу, не глядя на меня. Я редко оставлял это без внимания. Я мог, например, сказать: «О, похоже, сегодня у нас один из таких сеансов,» и сосредоточиться на ее нежелании смотреть на меня. Иногда она отвечала: «Если я буду на вас смотреть, вы станете реальны, а это значит, что вам придется скоро умереть.» Или: «Если я на вас посмотрю, я стану беспомощной, а у вас будет слишком много власти надо мной.» Или: «Если я на вас посмотрю, вдруг мне захочется вас поцеловать?» Или: «Я вижу ваши глаза — в них требование, чтобы я немедленно пришла в норму.»
Окончание сеанса каждый раз становилось проблемой: Айрин было неприятно, что я контролирую положение, и она мешкала, не желая покидать мой кабинет. Каждое окончание встречи было подобно смерти. В самые тяжелые времена Айрин не могла удерживать в голове образы и боялась, что стоит ей выпустит меня из поля зрения, и я перестану существовать. Она также воспринимала окончание сеанса как символ того, что она для меня очень мало значит, что она мне безразлична, что я могу от нее быстренько отделаться. Мои отпуска и деловые поездки превращались в колоссальную проблему, и несколько раз мне приходилось звонить Айрин, чтобы наш контакт не прерывался.
Все становилось зерном для мельницы «здесь и сейчас»: желание Айрин, чтобы я говорил ей комплименты; чтобы я говорил ей, что думаю о ней больше, чем о других пациентах; чтобы я признался, что если бы мы не были терапевтом и пациенткой, я желал бы ее как женщину.
Обычно подход «здесь и сейчас» в терапии дает много преимуществ. Он привносит в сеанс терапии ощущение большей непосредственности. Он дает более точные данные, чем в случаях, когда терапевт полагается на неточные, зыбкие воспоминания пациентов о прошлом. Поскольку реакция человека на «здесь и сейчас» представляет собой социальный микрокосм его реакции на других людей, как в прошлом, так и в будущем, его проблемы в отношениях с другими людьми проявляются немедленно, в натуральную величину, по мере того, как разворачиваются его отношения с психотерапевтом. Более того, терапия становится более интенсивной, более наэлектризованной — если индивидуальная или групповая встреча основана на принципе «здесь и сейчас», она не может быть скучной. А еще принцип «здесь и сейчас» предоставляет лабораторию, безопасный полигон, где пациент может экспериментировать с новым поведением, прежде чем применить его во внешнем мире.
Еще важнее всего вышеперечисленного было то, что подход «здесь и сейчас» ускорил возникновение между нами глубокой близости. Внешняя манера поведения Айрин — холодная, неприветливая, чрезвычайно компетентная и уверенная — не давала другим людям к ней приблизиться. Именно это случилось в шестимесячной группе терапии, куда я поместил Айрин, когда умирал ее муж. Айрин быстро завоевала уважение участников. Она оказывала им существенную поддержку, но мало что получала взамен. Айрин была настолько самодостаточна, что другие участники чувствовали: ей от них ничего не нужно.
Только мужу Айрин удалось пробиться сквозь ее внешнюю броню; только Джек смог бросить Айрин вызов и потребовать близости на ином, глубоком уровне. И только с Джеком она могла рыдать, могла дать выход испуганной юной девушке, прячущейся у нее внутри. А со смертью мужа Айрин потеряла этот пробный камень близости. Я знал, что это самоуверенно с моей стороны, но хотел стать для нее такой опорой.
Пытался ли я заменить ей мужа? Это грубый, шокирующий вопрос. Нет, у меня никогда не было таких намерений. Но я надеялся восстановить для Айрин, на час или два в неделю, островок близости, место, где она могла бы сбросить свою маску всемогущего суперхирурга и стать открытой, уязвимой, человеком с проблемами. Постепенно, очень постепенно Айрин смогла признаться в своем ощущении беспомощности и обратиться ко мне за утешением.
Когда вскоре после мужа Айрин умер ее отец, ей было страшно подумать о том, чтобы лететь домой на похороны. Ей невыносима была мысль об общении с пораженной Альцгеймером матерью и о том, что придется увидеть разверстую могилу отца рядом с надгробием брата. Я согласился с этим и настоятельно посоветовал не ехать. Вместо этого я назначил встречу на точное время похорон, попросил Айрин принести фотографии отца, и мы посвятили этот час воспоминаниям Айрин о нем. Это было богатое, сильное переживание, за которое Айрин меня впоследствии благодарила.
Где же грань между близостью и совращением? Станет ли Айрин слишком зависимой от меня? Сможет ли когда-нибудь отделиться? Вдруг мне не удастся ничего сделать с мощным переносом на меня ее чувств к мужу? Эта мысль не давала мне покоя. Но я решил, что подумаю об этом позже.
В работе с Айрин мне всегда было легко поддерживать фокус на «здесь и сейчас». Она была необыкновенно трудолюбива и предана делу. Никогда, ни разу за все время моей работы с ней, я не сталкивался с отпором, с ожидаемыми мною замечаниями типа: «Какой в этом смысл?.. Это не имеет отношения к делу… Это неважно… Вы тут ни при чем… Вы не имеете отношения к моей жизни — я вас вижу только два часа в неделю; у меня только две недели назад умер муж, почему вы ко мне пристаете с вопросом — как я отношусь к вам? Это безумие какое-то… Все эти вопросы о том, как я на вас смотрю, как я вхожу в ваш кабинет — это мелочи, недостойные внимания. У меня в жизни происходит слишком много всего важного.» Напротив, Айрин немедленно поняла, что я пытаюсь делать, и во все время нашей терапии была явно благодарна мне за все мои попытки вовлечь ее в процесс.
Замечания Айрин по поводу моих «импровизаций» в терапии были чрезвычайно интересны. В последнее время я ловил себя на том, что провозглашаю лозунг: «Хороший психотерапевт создает новую терапию для каждого пациента». Это экстремизм, это даже более радикальная позиция, чем у Юнга, который много лет назад предлагал создавать новый язык терапии для каждого пациента. Но нынешние времена крайностей требуют крайних позиций.
Современные тенденции «управляемого здравоохранения» смертельно опасны для психотерапии. Вот чего они требуют: 1) чтобы терапия была нереалистично краткой, сосредоточенной на внешних симптомах, а не на породивших их глубинных конфликтах; 2) чтобы терапия была нереалистично дешевой (а от этого страдают как профессиональные психотерапевты, вложившие много лет в наработку опыта, так и пациенты, вынужденные лечиться у плохо обученных терапевтов); 3) чтобы терапевты копировали модель, применяемую в медицине, и ломали комедию, формулируя точные цели, подобно врачам, и еженедельно проверяя, достигнуты ли эти цели; и 4) чтобы терапевты использовали только эмпирически утвержденные методы терапии (EVT), то есть отдавали предпочтение кратким, якобы точным когнитивно-бихевиористическим методам, демонстрирующим облегчение симптомов.
Но из всех этих заблуждений, катастрофических для психотерапии, самое страшное — тенденция к терапии по протоколам. Так, некоторые страховые планы и HMO требуют, чтобы терапевт в курсе психотерапии следовал предписанному распорядку, и по временам даже диктуют расписание — какие темы следует прорабатывать на каждом из дозволенных сеансов. Жадные до прибыли руководители из организаций управления здравоохранением и невежественные профессиональные консультанты предполагают, что успех терапии зависит от полученной или переданной информации, а не является результатом отношений между пациентом и терапевтом. Это крайне прискорбная ошибка.
Из восьмидесяти вдов и вдовцов, которых я исследовал до начала работы с Айрин, никто не походил на нее. Никто не страдал от такого набора недавних и усиливающих друг друга потерь — муж, отец, мать, друг, крестник. Никто не был травмирован именно так, как Айрин, ранней потерей любимого брата или сестры. Ни у кого не было таких взаимозависимых отношений с женой или мужем, как у Айрин. Никто не наблюдал постепенного умирания спутника жизни, жестоко, постепенно пожираемого опухолью мозга. Никто не был врачом и не понимал так хорошо природы болезни мужа и того, что его ждет.
