Чарли поднесла розы прямо к носу матери. Их запах принес Чарли воспоминания о детстве, когда приемный отец подрезал розовые кусты в саду. Потом вспомнилась отцовская оранжерея: отец срывает спелый помидор и дает ей. Она впивается в него зубами, и сок бьет струей по отцовской рубашке, зерна падают на ее платье, и оба они хохочут.

Отец умер от рака, когда ей было семь лет. Лучше всего Чарли помнила его глаза, большие прозрачные глаза, всегда смотревшие на нее так ласково, глаза, которым она полностью доверяла. Когда он лежал при смерти, они одни оставались живыми во всем его высохшем до костей теле, а теперь вот смотрели из рамки около кровати.

Казалось, тоска так и сочилась из этой хрупкой женщины, много лет трудившейся изо всех сил, присматривая за Чарли, чтобы за все свои усилия получить в награду паралич. Накопленные деньги ушли на лечение отца, и после его смерти они переехали из собственного дома на квартиру. Чарли теперь ложилась спать под стрекот швейной машинки в гостиной: мать зарабатывала на жизнь, делая на дому мягкие игрушки для компании «Уотлтхэм-стоу». А по праздникам мать получала кое-что дополнительно, упаковывая для той же самой компании банты для волос в пластиковые мешки. Дважды в неделю к ним заезжал белый фургончик, привозивший работу и забиравший сделанное. По расписанию фургончика двигалась и их жизнь.

После того как мать взяли в эту частную лечебницу, Чарли поехала убрать квартиру в Стритхэме. Под шум уличного движения и вопли ребенка с верхнего этажа она рылась в ящиках комода, вытаскивая то колготки, слегка пахнувшие духами, то жестяную коробку из-под сигарет «Дю Маурьер», полную шпилек, то какой-нибудь коричневый пакет, набитый давней любовной перепиской ее приемных родителей. Она искала хотя бы газетную вырезку с извещением о смерти… Но не нашла ничего.

Темно-красные и белые лепестки роз, которые Чарли поставила в вазу, напоминали атлас.

– Они прекрасны, мама, ведь правда? – Дочь крепко стиснула слабую, костлявую руку матери, пытаясь отыскать в ней хоть немного теплоты.

Чарли захотелось опять, как когда-то, уютно устроиться на этих руках. Жизнь выглядит унылой, ограниченной и бесцельной, когда можно уложить все имущество одного человека в чемодан, сундучок или ящик. Кажется, что туда можно без труда упаковать и целую жизнь. Жизнь, которая когда-то была, как и ее собственная, полна надежд и бесчисленных возможностей, о чем, наверное, говорилось в тех любовных письмах… И все это кануло в никуда. Чарли заморгала, стряхивая накопившиеся слезы.

– Мы переезжаем, мама, – бодро сказала она. – Мы купили дом за городом. В Элмвуд-Милле. Разве это не романтично? Там есть старинная мельница в саду, с настоящей запрудой для мельничного колеса, есть амбар, посудомоечная машина на кухне, а еще мы собираемся завести кур. Буду привозить тебе яйца. Ты будешь рада?

Рука матери задрожала, казалось, она стала более холодной и влажной.

– В чем дело, мама? Тебе не надо беспокоиться – это всего сорок пять минут на поезде. Я по-прежнему буду навещать тебя, так же часто.

Дрожь руки становилась все сильнее.

– Ты сможешь приезжать и оставаться. У нас там уйма комнат. Как ты на это посмотришь? – Она в тревоге посмотрела на дрожавшую старуху, по побелевшему лицу которой струился пот. – Все в порядке, мама, не беспокойся! Это ведь не расстояние! Мне придется добираться сюда из Элмвуда ничуть не дольше, чем из Уондсворта.

Дверь открылась, и вошла сиделка, крепкая девушка с широкой белозубой улыбкой.

– Не хотите ли чаю, миссис Уитни?

– Кажется, маму немного лихорадит, – сказала Чарли, вставая.

Сиделка поспешила к кровати, попробовала у старухи пульс, а потом положила на ее лоб тыльную сторону ладони.

– С ней проводят какое-то новое лечение. Я попрошу врача прийти.

Чарли понизила голос:

– Думаю, это я расстроила ее. Мы переезжаем за город, и она, наверное, подумала, что я не смогу ее часто навещать.

Сиделка одарила Чарли ободряющей улыбкой:

– Нет-нет, она сейчас вообще ничего не способна воспринимать. Я уверена, что эта дрожь от прохлады или реакция на новое лечение. Я сейчас же позову врача.

Сиделка поспешно вышла из комнаты, и Чарли с тревогой стала ждать. В парке за окном женщина толкала перед собой старенькую черную детскую коляску, слышались шум и гудки уличного движения. Чарли посмотрела на мать. Глаза ее были закрыты, дрожь стихала. Она спала.

Они переезжали 12 сентября, в пятницу.

Несмотря на то, что всю жизнь Чарли мечтала жить в сельской местности, сегодня она никак не могла настроиться на отъезд из Лондона, окончательно поверить в то, что теперь она едет туда, где останется надолго.

Громко шумел мотор «ситроена», теплый воздух бабьего лета, лившийся через открытые стекла, не мог охладить лицо Чарли. Обогнав трактор, она медленно переехала гребень холма. Потом мельком посмотрела в зеркало в ожидании, когда подтянется фургон с мебелью. «Ауди» Тома впереди тоже замедлил ход.

«ЭЛМВУД ОБЪЕДИНЕН С БЭЙЗ-ЛЕС-ЭКС». Рабочий на спортивной площадке укатывал поле для крикета. Из-за газетного ларька вышел ребенок с банкой кока-колы. Позади него на ветру колыхался знак «Мороженое „Уоллс“». Чарли уже был знаком этот короткий объезд рядом с бензозаправочной станцией; в конце пологой дорожки открывался вид на церковь, вправо уходило оживленное шоссе, перед лавочкой реставратора продавались безделушки. Она уже присмотрела опрятную на вид лавку мясника и отыскала неплохой овощной магазинчик.

Через милю Том свернул с главной дороги и проехал через ворота к уже видневшимся домам. Чуть поодаль, на столбе, были прибиты в ряд несколько указателей: «ПОМЕЩИЧИЙ ДОМ», «АМБАР ТАДВЕЛЛА», «РОЗОВЫЙ КОТТЕДЖ», «ЭЛМВУДСКИЙ РЫБОЛОВНЫЙ КЛУБ». На нижнем стертом знаке едва различалось – «ЭЛМВУД – МИЛЛ».

В зеркальце у Чарли появился мебельный фургон; пришлось свернуть в облако пыли, поднятое колесами «ауди». Чарли беспокойно взглянула на картонную коробку, лежавшую на коврике под соседним сиденьем.

Тропинка пошла под уклон, а потом выровнялась, миновав большой современный дом из красного кирпича во все еще цветущем саду. Блондинка в высоких сапожках и купальнике-бикини широкими шагами направлялась от конюшни к «ренджроверу». В саду виднелся плавательный бассейн, окруженный белоснежными бюстами на греческих колоннах (позже Том за вычурность окрестил их «башнями юных дарований»).

За заброшенным прудом стоял деревянный амбар, искусно превращенный в дом, с пристроенной к нему полуразвалившейся мастерской из гофрированного железа. Старенький автомобильчик-седан был припаркован вплотную к дому. Через открытые двери мастерской виднелась пара ног, высовывавшихся из-под приподнятого домкратом автомобиля. Столб пыли из-под колес «ауди» заставил Чарли зажмуриться. Позади с трудом пробивал себе дорогу мебельный фургон.

У стены другого здания, серого кирпичного коттеджа с изгородью из белого частокола и аккуратным садом, стоял старенький велосипед, а рядом, на подъездной дорожке, – допотопный автомобиль «моррис-майнор». Тропинка сузилась и снова пошла под уклон, с обеих ее сторон «ситроен» задевали высокие кусты, словно щетки на автомойке. Чарли почувствовала приступ клаустрофобии. За минувшие две недели кусты буйно разрослись. Ветка ежевики зацепилась за окно, и антенна зазвенела, завибрировала.

Из-за изгороди на них таращилась корова, стоявшая рядом со старой ванной, служившей ей кормушкой. Потом свет потускнел, потому что солнце закрыли сомкнувшиеся ветви деревьев, поднимавшихся по обеим сторонам. Среди деревьев качались провода, протянутые между телеграфными столбами, вдоль тропы. Чарли куснула ноготь. Слишком много она видела кинофильмов про стоящие особняком дома с оборванными телеграфными проводами.

Бен заскулил. Звук донесся словно издалека. Это было началом крайне необычного ощущения собственной удаленности от мира.

– Все нормально, малыш! Мы почти… – Она заколебалась. – Мы почти дома!