Старики пересуживают на лавочке последние новости из Москвы, ждут обещанной прибавки к пенсии, только о ней и разговор. Много и не просят, хоть бы с десяточку накинули. Костерят Ельцина последними словами, но принимают его сторону; вспоминают прежние золотые деньки, когда хлеба было вволю, но ругают Зюганова, боятся от коммунистов новой "подлянки", если те, как случилось в семнадцатом, перехватят власть. Деревня на перепутье: столетьями ходила под хомутом, а тут вдруг пустили на вольный выпас, гуляй — не хочу, никто на работы не гонит, никто не дозорит за плечом — ну прямо рай на земле; но только тот выгон отчего-то оказался на суходоле, где ничего, кроме репья да осота, не растет. Кремлевские пастухи регочут, не снимая с лица подлейшей ухмылки; де, кормитесь, скобари, как хотите; вы хотели свободы — так получите её, распоряжайтесь

по своему уму и выбору, а мы умываем руки… А по телевизору ненастье сулят. Москва кипит страстями, откуда только и взялось в ней норову, хотя казалось уже, что всё давно перехвачено ростовщиком. Новые герои вспухают, как пузыри на дрожжевом тесте, они — властители чувств, Минины и Пожарские, витии, бросающие в толпу пламенные призывы и клятвы; но дела нет, и вожди скоро упадают в безвестность, как не выбродившее в квашне тесто; из окна деревенской избы столичный мир кажется сказочным, придуманным словно бы специально для потехи простеца-человека, для его забавы разоставили шутовскую сцену с картонными лицедеями. Живя в деревне, я невольно покрываюсь шкурой крестьянина и принимаю его направление житейского ума. С одной стороны, вера в святого Георгия на коне вот явится с небес и разом наведет на Руси порядок; с другой стороны — напрасно народ ерестится, сбивается в толпы и вопит об утраченной правде и нажитке; ничего уже не сломать и не вернуть, всё в Москве решат без нас. "Украл, не поймали — Бог подал. Украл, поймали — судьба подвела". А раз никого не словили, не посадили за воровство в тюремку, значит, Бог за них. Для столицы крестьянин нужен лишь в ярме, в тугом хомуте и стальных удилах. Худо верится в истинность намерений и чистоту чувств, много лицедеев, ловцов счастья, похвальбы, игры на публику, незрелости мыслей; каждый правит в свою сторону, верит только своему слову, высказанному впопыхах, и старается сани родного отечества отчего-то повернуть к оврагу, чтобы там, в сыри и хляби, обломать окончательно оглобли и загинуть…

Боже мой, глядя на эти картинки, душа невольно идёт вразнос: то стонет и плачет, то, увидя родное знакомое лицо, вдруг обретает уверенность, что все непременно вернется в прежнее русло, и жизнь примет верный православный лад, когда воистину все на Руси станут друг другу крестовыми братьями. То вдруг с экрана донесется призыв, лишающий сна: "Если дурные люди сбиваются в стаю, то и добрые люди должны объединяться" — и сразу почудится, что этот толстовский глас наконец-то найдёт подтверждение. И невольно подумаешь с недоумением: если добрых людей на свете больше, как нас уверяет церковь, то почему они не сбиваются в дружины, а рассыпаны по машинам и радам, по-за далями и хребтами, и никак не докричаться до них? Какое-то, знать, коварство задумано Господом, чтобы нас окончательно сбить с ума иль наставить во спасение души. Иль вот бродит по Москве генерал Руцкой с двумя чемоданами компромата на новоиспечённых и самозваных господ, и никто в Кремле не бросается искоренять скверну, но устраивают вокруг лишь глум и насмешку. Значит, иль в чемодане туфта, иль во власти все вор на воре. И приходит на ум, что эти красивые, верные в сущности слова о чести и достоинстве, — лишь раскрашенная маска, которою прикрываются в разгуле дьявольского карнавала, чтобы никто не узнал истинного лица: такое уж настало время, когда люди дурных наклонностей о себе имеют мнение, как о правдолюбцах и доброносцах, ибо у них своя, кагальная шкала ценностей, скрытая от прочих своя правда и доброделание только для своих…

Пришла Зина со свертком под мышкой. Остренький носик, вострые васильковые глазенки с неискоренимой безунывностью во взгляде, на голове — шерстяной плат кулем, на узких плечах — розовая куртка кулем, ножонки рогатиной, воткнутые в красные сапожонки. Всё худенькое тельце выглядит редькой хвостом вверх.

Говорит: "Мужик в Гаврино потерялся. Пошёл за пайком в Туму и потерялся. Яврей, но ничего дурного про него не скажу. Заблудился и никто не ищет. Впервые у нас так, что человек потерялся, а его не ищут. За бутылку водки кабыть и убили. Нынче человек, что муха… "

Я только что включил телевизор, по экрану помчались попцовские мерины, выгибая шеи, безумно выворачивая луковицы глаз. Зина посмотрела из-за моего плеча на скачущую тройку и сказала весомо:

"Взялись пустые люди страной управлять, а сами лошадей запрячь не умеют. Далеко ли на таких конех поскочут без дуги, оглобель и хомута — людям на по-смех".

"А мне сдаётся, что с умыслом картинка. Дескать, не запряжена пока Россия, но скоро сунут в пасть удила и поставят в стойло под ярмо".

"Безрадостная жизнь. Одни охи да вздохи. Пехаем дни-то скорее от себя, а они ведь не ворачиваются назад. Прожил — и всё. Будто другую жизнь ждём, -

говорит соседка, разворачивая свёрток. — А тут человек заблудился — и не спохватились. Прежде бы самолёт вызвали. Народ побежал бы искать. Вот было, ребёнок четырёх лет в Уречном заблудился. Бабушка в лес ушла, он проснулся — нету бабушки. Открыл окно и пошёл. Шёл, шёл и заблудился. Так его всема искали. Военные прилетели на вертолёте, искали. А ты говоришь, плохо жили. А ребёнок шёл-шёл и уснул. В норку под кустышек заполз — и уснул. А комара тучи… Июль ведь. Его как нашли, спрашивают: "Комар кусал?" — "Нет, не кусал". Ведь четыре годочка, малец совсем. Бог пас детскую душку… А ты говоришь".

Я не возражал, я молчал, тупо смотрел на экран, где разыгрывался шабаш, словно бы все ведьмы и бесы с Лысой горы слетелись за кремлёвские стены. Хари, Боже мой, какие хари и рожи. Гайдар похож на целлулоидную куклу, которой мальчишки-прохвосты оторвали ноги. Какая-то чахоточного вида актриска с хищной фамилией визжит так, будто ей без наркоза прямо на студии демократы делают кесарево сечение. Оскоцкий дрожит так, что за двести вёрст слышно, как стучат его подагрические кости. (Во время путча вот так же трясся Янаев.) И все визжат, шамкают, шипят, умоляют, грозят, требуют: убей их, убей! (это приказывают премьеру вести народ на скотобойню). Черномырдин, заменяя собою пьяного президента, репетирует грядущую роль диктатора иль пытается выглядеть диктатором, но у него лицо шахтёра, плохо помытое перед выступлением. Значит, и в Кремле туго с мылом и пемзой. Однажды промелькнул Ельцин со своей кривой ухмылкой и тут же исчез.

По Дому правительства прямой наводкой бьют танки, стреляют мерно, равнодушно, как на учениях по казённым фанерным мишеням. Летит бетонная пыль, брызгают стёкла, выметывается из окон пламя до горних высот, застилая собою всю Москву, клубится чёрный дым, души умерших и убитых взмывают в небеса, где Господь принимает их в рай. Жена плачет, у меня всё опустело в груди, будто вынули сердце, а там сквозняк. Сквозь едкую пелену на глазах вглядываюсь в мерцающий зрак сладострастного левиафана, в стеклянной глубине которого суетятся гогочущие кувшинные рыла; какая-то девица, передавая о русской трагедии в мёртвую уже Америку, обмякла вдруг по-бабьи, оплыла лицом и завопила в эфире перехваченным от ужаса голосом: "Господи!… Убитых уже пятьсот человек!… "

Что для пещерной страны пятьсот душ? Это ли диковинка? Давно ли вся Америка, сидя у экранов, чавкая сникерсами, ликовала, когда точные ракеты сжигали в Ираке тысячи детей, рукоплескала содомитскому зрелищу, визжала от восторга, гордясь своей великой непобедимой страной. Попустил же Господь — и пещерным людям вместо дубины вдруг достались атом и лазер. Кто-то спасёт заблудших?

Густой липкий туман лжи перетек океан и Европу, окутал русскую землю; от него не спрятаться даже в затаенной лесной избе. И сколько нынче неприкаянных, отравленных, заблудившихся и вовсе сбившихся с пути. Русские, убивая братьев своих, помогают мировому Мамоне хранить и приумножать награбленные сокровища Золотой горы. Мировой меняла и процентщик плотно усаживался на русскую шею.