— А ухажёр твоей матери! — громко сказал дядя Степан и рассмеялся. Стало неловко. Тётка Шура забранилась на облоге. То ли на коня, то ли

дядю Степана.

Рита наконец набрала полные вёдра, распрямилась, поправила куртку и пошла навстречу. Бурт они насыпали рядом с межой. Солнце слепило ему глаза. Он прищурился, приложил руку и выглядел, должно быть, довольно нелепо. А она шла, постепенно выходя из солнечной реки, навстречу, становясь с каждым мгновением всё ближе и ближе. Вот поставила одно ведро, ловким сильным движением подбросила другое, и золотые клубни сыпанули наружу и с глухим стуком покатились по верхушке бурта.

— Здравствуй! — сказал она и улыбнулась, как будто и не было этих двадцати лет друг без друга.

Да, он не ошибся, всё та же улыбка, тот же безмятежный покой в серых глазах. Точно таким же "Здравствуй!" она встретила его, когда он вернулся из армии. И точно так же улыбнулась.

— Здравствуй, Рита, — сказал он, и ему сразу захотелось покурить.

В деревне у них было место свиданий. Там они могли встречаться даже днём, и никто их не видел. Старая липа под горкой. В липе, совсем невысоко, — дупло. В дупле они иногда оставляли друг другу записки. Не могли остановиться после школы. Там, в школе, у них были свои "почтальоны", которые на каждой перемене носили по две-три записки. Здесь, в деревне, за полтора километра от школы, роль почтальона выполняла липа с просторным дуплом. Дрожащими руками они вынимали из дупла трубочки записок, с горящими глазами читали их. "Я уже скучаю. Вечером здесь. Рита". — "Смотри, не опоздай. Лёша".

Липа стояла в овраге возле родника. Внизу и вокруг заросли сирени. Тихое, глухое место. И всё, что происходило здесь, знала только одна липа. Да такая же старая, как и та их липа, Проскуха, которой ночами не спалось, и старуха иногда выслеживала их появление на горке, когда они, уже под утро, возвращались домой.

Когда-то под липой была скамья. Кто её сделал, неизвестно. Говорят, сын Проскухи, моряк, влюбившийся в дочь председателя колхоза. Давным-давно, вопреки желанию родителей, он увёз её, ещё вовсе и не женой, как рассказывают, а невестой, в далёкую Ригу, где был приписан его корабль. И с тех пор не было ни от него, ни от неё ни слуху ни духу.

Вот на той странной скамье, овеянной романтической историей любви моряка и председательской дочки-красавицы, и начинались их отношения.

Давно нет той скамьи. Да и липу вконец выело дупло, и она наполовину обрушилась в ручей. Только сирень всё разрасталась и разрасталась, и можно было представить, как бушевала она тут вёснами.

Вечером, когда стало смеркаться, он снял со штакетника вёдра и пошёл на родник. Мать стояла в глубине тёмных сенцев и сказала:

— Сходи, сходи, сынок. — В голосе её была надежда.

На следующий день они копали картошку.

Алексей всё-таки проспал. Он слышал, что мать встала. Одевшись и причесавшись в темноте возле большого зеркала, она какое-то время стояла над ним. Он чувствовал её взгляд, такой же тёплый и мягкий, как и её плечи. "Надо вставать", — думал он и не вставал, тянул, а когда встал, быстро оделся и вышел на огород, то увидел, что гряды были уже распаханы, и конюх, старый хромой Гришка, уже привязывал коня к пряслу. В гребнях гряд виднелись белые округлые бока картофелин.

— Хорошая нынче картошка, сынок. Бог послал, — сказала мать и улыбнулась. — Хорошую и копать приятно.

Родители всегда радовались хорошим урожаям. Уродится картошка — радость. Отелится корова — радость. Появится на яблоне завязь — радость. Зацветут под окнами бордовые георгины — радость. Теперь матери не с кем разделить её.

Алексей прошёл уже две гряды, когда на соседском огороде появился дядя Степан.

— Здорово, сосед! Ты ещё не тово?… Не завтракал? — И, подмигнув и выразительно шевельнув бровями, чиркнул указательным пальцем пониже скулы.

— Да вроде рано ещё, — сразу понял его Алексей.

— Что, не будешь? Ну, как хочешь. А мой камулятор что-то подсел… Надо срочно принять меры… Ты как доктор должен это понимать лучше меня.

И дядя Степан полез куда-то в смородиновый куст. Достал оттуда пакет. Зашуршал, звякнул. Затих. Крякнул. И только блаженно захрустел огурцом — вот она, тётка Шура, тут как тут:

— Ах, пралик! Уже пьянюжит! Хоть бы людей постеснялся!

Тётка Шура в такие минуты появлялась всегда, но всегда немного опаздывала.

— Тихо ты! Разве можно с утра, на свежий организм, так кричать? Нервную систему можно потревожить. А от нервов — все болезни. Вон, спроси у доктора.

У дяди Степана — поразительный талант: всех окружающих делать свидетелями своей невинности.

— А-а, нервную систему он свою бережёт! А мои нервы кто поберёг?

— Тихо, Шур, тихо. Ты ж даже не в курсе. Меня Лёнька угостил, — вдруг сказал дядя Степан и подмигнул Алексею. — Специальная, между прочим, настойка. Лечебная. В аптеках только по рецепту выдают. А ты сразу — в голос.

— А что ты там схоронил?

— Где?

— А вон там, под ногами.

Сколько помнил себя Алексей, всегда они сражались между собой, дядя Степан и тётка Шура. Раньше, бывало, с отцом уйдут под липу, после покоса бутылочку распечатают и сидят, картошку варят, войну, фронт вспоминают… Тогда не было тётке Шуре покоя. То на овощовник выскочит, собаку возле будки пнёт, то опять домой вернётся и там, в сенцах, с кем-нибудь из домашних схватится, ведро с водой на пол опрокинет и потом со слезами, подоткнув юбку, вытирает пол и крыльцо… А однажды Алексей услышал, как они вдвоём пели. На покосе. Дольки их в лугах тоже всегда были рядом. И отец с дядей Степаном косили всегда вместе. Сперва один луг, а потом другой. Однажды вечером возле шалаша после ужина с бутылочкой… И песня какая-то старинная. И голоса, усталые, но удивительным образом сразу как-то помолодевшие, так свивались и переплетались, поддерживая и дополняя друг друга, что взрослые, слушая их, не стесняясь, плакали, а они, дети и подростки, притихли.

Надо же, на него всё свалил.

— Ты не бреши мне! — не унималась тётка Шура. Скрипнула калитка. Появилась Рита. Посмотрела на них строго, подобрала с земли вёдра и молча пошла к крайней грядке.

Они копали свои грядки почти рядом. И то он, то она нет-нет да и взглядывали друг на друга украдкой. И это, кажется, стали замечать все. Дядя Степан дёргал бровями и усмехался. Тётка Шура молча поджимала губы. Больше всех нервничала Рита-маленькая, как её про себя прозвал Алексей. Она шумно вздыхала и что-то тихо говорила матери. Та только улыбалась и крутила ей пальцем у виска. Они были похожи на двух подружек, у одной из которых, кажется, начинался глупейший роман…

К полудню соседи свой огород прикончили и молча, никому ничего не говоря, перешли на соседские гряды.

— Вот спасибо вам, соседушки! — сказала мать, глядя, как Рита нагнулась над краем гряды и украдкой взглянула на её сына.

Они копали одну и ту же гряду. Так получилось. Когда Рита сообразила, что ошиблась, не туда встала, переходить на другую было уже поздно. Встретились посредине, возле бурта. Он хотел было пройти мимо, а она нарочно заступила дорогу, и они столкнулись. Посмотрели друг на друга, обдали друг друга своим теплом и дыханием и долго не могли отвести глаз. Пока Рита-маленькая не окликнула её:

— Ма, ты что?!

Дядя Степан только усмехнулся и удовлетворённо пошевелил седыми бровями.

Уже к концу дня осилили и их огород. Бурт насыпали большой, высокий.

— Ох, нам бы тут с Алёшенькой ещё день копаться!… — сказала радостно мать.

Он нарочно не уходил с огорода подольше, ждал, когда все разойдутся. Рита стояла возле бугра, тоже неторопливо поправляла косынку.

— Ну что, Алёша, нашёл вчера нашу скамеечку? — спросила она тихо, чтобы не услышал больше никто, кроме него.

Значит, и она вчера там была. Может, он прошёл мимо неё и не заметил…