Евгений Аронович вместе с друзьями возмутился, и они ушли. Александр Александрович Фадеев налил себе и Твардовскому водки (по полному гранёному стакану — тогда так принято было), и они выпили! Фадеев уговорил любимого народом поэта извиниться. Поэт согласился.

— Ты меня прости! — попросил Твардовский, застав Долматовского в Пёстром зале ЦДЛ.

— Да, я знаю, что я гений! — посчитав, что достиг цели, принялся было фанфаронить Евгений Аронович.

— Да, ты гений! — немедля прикончил Александр Трифонович (и на сей раз окончательно) исходившее от Долматовского бахвальство. — Но я такие стихи, какие пишешь ты, научу телка писать хоть не за неделю, но за две — точно!

Послушав стихи В. С. См-го, который читал их на семинарских занятиях в Литинституте, Ю. П., обращаясь к руководителю — к Сергею Сергеевичу Наровчатову, взвыл от негодования:

— Сергей Сергеевич! — взмолился он. — Ну на что мы время тратим?!

— Ну, — развёл руками мудрый Наровчатов, — Твардовский ведь рекомендовал!

— А кто такой Твардовский?! — ещё больше возмутился Ю. П., тогдашний студент.

А. Лапшину

Прежде чем со света сгинуть, Удалиться в мир иной, Собираюсь я покинуть Ненадолго край родной. Собираюсь ненадолго Я покинуть Кострому, Хоть и город мой, и Волга Милы сердцу моему. Я прощусь с соседкой Клавой И с женой своей прощусь, И пущусь в Москву за славой, За известность пущусь. Покачу к тебе, столица, Через город Ярославль, Знаю — слава не синица, А известность — не журавль. Знаю, славу и известность Заиметь всего трудней, Я московскую окрестность

Покорю за пару дней. Я концертный зал "Россия" И Дворец в Кремле сниму, Прослыву я как мессия — Возвеличу Кострому. И меня обратно лично В путь проводит президент, Костромской глава публично Мне подарит постамент. Краснокаменный, гранитный, На котором год какой Замер крупногабаритный Вождь с протянутой рукой. На котором бронзоликих, Власти местные и Царь, Всех Романовых Великих Разместить пытались встарь. На котором после смерти, И заслуженно вполне, Верьте этому — не верьте — Памятник поставят мне.

Урок истории печальный, Благополучие забудь, Не зная путь свой изначальный, Не зная свой конечный путь!…

Какие раньше были беды, И каторжным каким был труд!… Но твёрдо знали наши деды, Откуда и куда идут.

А мы, надменные потомки, Сказать сегодня можем так: — Всё наше прошлое — потёмки! Всё наше будущее — мрак!

г. Кострома

Вначале было нас немного, Но погоди: придёт пора — По всей России Кондопога Пройдётся маршем "на ура"!

Когда в подземном переходе Гнусавит "Иестеди" певец, Мне хочется его свободе Немедля положить конец.

А был бы я американец, То дал бы сразу по балде, Чтоб больше никогда засранец Не пел бы "Иестеди" нигде.

Пусть славят "битлов" англичане, Свои — своих, в конце концов. Но пусть исполнит голос Вани Родной мотив в стране отцов!

Небритый, немытый кошмар Возник предо мной в переходе: Отпетый парижский клошар Пел песню для нас о свободе.

В такт дрыгает левой ногой, Костылики выставив рядом, И наш нарушает покой Сердитым и алчущим взглядом.

Трясёт свой стаканчик пустой И злобные сыплет проклятья, И делает вывод простой, Что люди на свете — не братья.

Хвалёное эгалите Исчезло, как дым исчезает, Наверное, стали не те Французы, иль хрен его знает.

А где, вашу мать, либерте? В натуре, товарищи, нету… Монета звенит в пустоте, Случайно попав на монету.

И все мы в такой пустоте Бряцаем в житейской пустыне… Забудьте про фратерните И спите спокойно отныне.

Проснитесь, французы, ведь вам капут! Пора Европе восстать! Цветные белых вовсю скребут, И поздно локти кусать!

Дождётесь вы от смешения рас Не Пушкина и Дюма, А жизни, в которой любой пидорас — И тот свихнётся с ума.

Сегодня негр французских дам Прилюдно целует взасос, А завтра повиснет у вас в Нотр-Дам Как сажа чёрный Христос.

В храм, как в метро, проникнет вонь, Настанут чёрные дни, Неугасимый вспыхнет огонь В пригороде Сен-Дени,

Вослед загорится Сент-Антуан, За ним — цветущий Отейль, Ведь любят ребята из жарких стран Молотова коктейль!

Французы! В защиту собственных жоп Пусть встанет и стар, и мал. Не думайте: "После нас хоть потоп!" Ведь он в натуре настал…

Божьим даром была осияна И с поэзией слитно жила — Но при этом Ахматова Анна Неразборчива в связях была:

Итальянский еврей Модильяни, А. Г. Нейман, советский еврей, Простирали дрожащие длани К нестареющей даме червей.

Выбор был её странен и лунен, И делил с ней постель и жильё Суховато-расчётливый Пунин, Ненавидевший сына её.

Обольщённая видом сиротским, Рифмоплётство сочтя за талант, Увлеклась даже Иосифом Бродским, Выдав скептику званье "гигант".

Ей дано было русское слово! И спасибо на том, господа… Но брезгливая тень Гумилёва Отошла от неё навсегда.

Ну, вот и стал я юбиляром, и женщины в теченье дня, став в очередь, как за товаром, целуют трепетно меня.

Тут министерши, поэтессы, чиновницы (и ведь не лень!) меня — задиру и повесу! — спешат поздравить в этот день.

Как птицы в тёплый день апрельский купают перья в брызгах луж — так нынче столько близких душ спешат в лучах моих погреться!

О, сколько славы и похвал! Слова текут густым нектаром. Ну как бы я о них узнал, когда не стал бы юбиляром?…

Ещё безусым Салават

своим геройством смог прославиться.

А мой сосед — хоть и усат,

но до сих пор бездельем мается.

Хоть то же имя у него и богатырское сложение, но где — деяния его? Где — родине его служение?

Давно из возраста мальца он вышел, но, стыда не ведая, сидит на шее у отца, за семерых один обедая.

Созвав в подъезд по вечерам таких, как сам, ватаги шумные, под струн гитарных тарарам гогочут там, словно безумные.

Всё время сонный, сытый взгляд,

в словах и чувствах — бездна фальши.

Святое имя — Салават -

как смеет он поганить дальше?

Пусть кто-нибудь пойдёт в музей, там Салавата хлыст попросит — да всыплет глупому плетей, чтоб вспомнил, чьё он имя носит!…