Бегут, журчат в оврагах ручьи. С крыш, с заледенелых сосулек полилась на землю капель. В деревне стало звонко-звонко, точно у каждой калитки повесили колокольчик. Смотрю, на дорогу села желтогрудая птица. Скок-поскок, перепорхнула на вербу, оглянулась и пропела: «Синь-синь-синь сиии…»

Я тоже посмотрел вокруг. И правда, все голубое и синее: и небо, и пушистая верба, ивнячок. Даже опушка вся голубая от цветов пролески.

Птица посидела, покачалась не вербе и снова пропела: «Синь-синь-синь сиии…»

— Верно, овсянка! — сказал дедушка. — У апреля голубые глаза!

Вдоль дороги, что спускается к оврагу, растут кусты орешника. Ветки голые, без листьев, обвешаны желтыми сережками.

— Лещина зацвела! — говорят в деревне. Откуда ни возьмись налетел ветер. Качнул сережки — и по воздуху поплыло желтое облачко. Покачалось-покачалось и опустилось на дно оврага.

Когда ветер затих, я сам решил пустить желтое облачко. Нагнул ветку и отпустил. Дедушка Макар стоял напротив и сделался желтым — и брови, и усы, и борода. Так его облачко разукрасило.

Дедушка стряхнул золотую пыльцу. Растер в ладонях, понюхал: медом пахнет. Значит, осенью урожай на орехи будет.

Бежал я через поле на почту. Письмо деда опустить. Вдруг откуда-то сверху долетел звон бубенчиков. Я поднял голову и остановился. Во все глаза стал смотреть в небо и в самой вышине приметил темную точку.

— Жаворонок! — прошептал я.

Птица опустилась ниже и повисла в воздухе, трепеща крыльями. Она радовалась светлому апрельскому дню, солнцу, весне.

Я заслушался и чуть не позабыл про письмо.

Зябкий ветер сорвал с моей головы фуражку, нагнал серые тучи, и… птица исчезла.

Я пошел дальше, а песня жаворонка все звенела и звенела у меня в ушах.

— Чего такой веселый? — спросила меня на почте тетя Надя.

И я ответил ей:

— Бубенчик в поле прилетел. Жаворонок!

Чибисы — полезные птицы. Очищают луга от вредных жуков и слизняков. За это их и прозвали в деревне луговиками.

— Санитары лугов, значит! — смекнул я.

— И санитары, — сказал дед, — и храбрецы!

— Как так храбрецы?

— Погоди… Скоро сам убедишься.

Я не больно поверил словам деда, да, признаться, и о чибисах забыл. А как-то пошел с дворнягой Пиратом на прогулку. Спустил пса с поводка, он от радости прыгнул мне на плечи, лизнул нос и помчался кругами по лугу. Спугнул с гнезда чибисиху, — и тут произошло настоящее сражение. Чибисы сбились в стаю и обрушились на собаку. Стали кружить над Пиратом, громко хлопать крыльями и кричать гнусавыми голосами.

Испугался пес, поджал хвост и бежать со всех ног к дому.

Я посмеялся над Пиратом, а дома рассказал обо всем деду.

— Пират — это еще куда ни шло! — ответил дед. — Пес молодой да трусливый! А мне не раз приходилось видеть, как чибисы ястребов да лисиц от своих гнездовий гоняли…

— Сорока на заборе! — крикнул Петька. — Вот бы подстрелить из лука!

— Зачем подстрелить?

— Чем меньше сорок, тем лучше. — Петька надул щеки и выпятил грудь вперед. — Знаешь, где у них гнезда?

— Нет…

— У реки, в ивняке. Я оттуда яйца брал.

— Да разве можно гнезда зорить?

— Сорок можно, — отрезал Петька. — Знаешь, какие они воровки: ложки, ножи, вилки таскают. А случается, даже часы и кольца.

— Ну! — удивился я.

С того дня стал я после завтрака окна закрывать, а со стола ложки да вилки прятать.

Заметил это дедушка и спрашивает:

— Чтой-то ты больно шустрый? Не успеешь щи дохлебать, уж ложку прячешь!

— Белобоки за окном! Того гляди, что-нибудь сцапают…

— Ишь куда хватил, милок, — рассмеялся дед. — От сорок пока еще никто не обеднел. Верно, есть за ними такой грешок: порой таскают блестящие предметы и забавляются ими, словно дети в игрушки играют. Зато пользу приносят немалую. Уничтожают в наших садах и лесах вредных мохнатых гусениц. Даже мышь-полевку и ту не упустят. Проворные птицы!

Во дворе у забора лежала куча хвороста. Мне то и дело приходилось из нее хворостину выдергивать на растопку.

Выбежал я однажды во двор и слышу: поет кто-то в хворосте… Звонко так поет, да еще и прищелкивает. Вот, думаю, чудак!

Притаился, гляжу, а из хвороста выскочила рыжевато-бурая крохотная птица. Носик острый, как у мышонка, а хвост торчком. Плутоватая. На мгновение скакнула на поленницу дров, огляделась. Заметила меня, пискнула и тут же снова юркнула в плотно слежавшийся хворост.

Позвал я деда взглянуть на диковинного мышонка с крыльями. А он мне и говорит: «Вот невидаль… Да это же крапивник. Птица такая маленькая. В хворосте гнездо у нее. Теперь крапивник в нем от непогоды прячется. А вообще-то он по заборам любит хорониться. Недаром немцы его „королем заборов“ прозвали».

Я от удивления даже рот разинул: думал — мышонок, а оказался «король»…

Знаете, как дедушка научил меня погоду предсказывать? Тепло завтра или холодно будет? Вот послушайте…

Однажды выбежал я после завтрака во двор, а над поленницей дров комары табунятся. Что эта им вздумалось?

Дедушка нагнулся к поленнице, а комары приметили его мохнатую шапку — и давай над ней плясать.

Подкрался я к дедушке сзади и шуганул комаров метлой — искусают еще. Дедушка поднял брови и повернулся ко мне:

— Зря обижаешь. Чудит комар по весне. Танцует да пляшет, как говорится, мак толчет. Значит, тепло будет!

Я побежал по саду и насчитал семь веселых стаек. Настоящий комариный бал!

Когда солнце заходит за дальний Чугреев лес, наступают сумерки. Густой туман растекается по земле. Окутывает избы, пожарную каланчу, деревья. Все кругом затихает. И только со стороны мельничной плотины доносятся протяжные звуки: «Курлы-курлы-курлы…»

Будто там, далеко вдали играет серебряная труба. Когда звуки смолкают, в небе медленно пролетает клином журавлиная стая.

Дедушка проводит ее долгим взглядом и скажет вслед:

— На Марьино болото тянут.

— Зачем?

— Ногой пробуют, скоро ли снег растает.

— А скоро?

— Вот-вот болото оживет. Заголубеет. Лягушки заквакают. А у журавлей свадебные пляски пойдут.

— А как они пляшут?

— Перышки огладят, переступят с кочки на кочку, приосанятся… Станут в круг. Крыльями машут, курлычут, подпрыгивают, кланяются до земли. Высокие, гордые. Войдут в азарт…, и пошла писать губерния. А потом снова в круг, снова в развеселом хороводе.

Я слушаю дедушку и мечтаю хоть одним глазком взглянуть на журавлиную пляску, а на Марьином болоте вновь начинает звучать серебряная труба: «Курлы-курлы-курлы…»