После представления она не возвращается к господину директору, а предается утехам со своим скотоводом в городском отеле и исчезает вместе с ним, оставив в цирке свои блестки, бутылку ароматной анисовой водки и хромированную люльку, в которой хранились ее наряды. Это необычное наследство достается Ане-нет.
На следующий вечер, заправившись предварительно спагетти с томатным соусом и красным вином, господин директор выходит на арену объявить о чудесах, которые предлагает зрителям его цирк. В этих скотоводческих краях говорят, будто от одного взгляда кобыла может затяжелеть. Но к цирку эти слова не имеют отношения. Фальшивые ресницы, обтянутые сеткой ляжки и малиновые губы вероломной этерии имели вчера куда больший успех. Господин директор коренаст, полупьян и не дает ни малейшей зацепки воображению публики, хотя и весьма изобретательному, ускользнуть в тайные области эротизма. Господина директора встретили шиканьем и свистом. Слава о телесах белокурой эгерии бежала впереди нее из деревни в деревню, из предместья в предместье. Конечно, приходили смотреть не на самую толстую женщину в мире, а на самую возбуждающую. Господину директору нечего противопоставить легендарной сексапильности своей бывшей сожительницы. Он пытается вытянуть уверенность из бутылки красного, наскоро заменившей ему даму сердца. Он приказывает позвать Ану Паучу, которая, умаявшись за день, спит без задних ног в тепле зловонного дыхания кроткой Чистюли.
Человек, который встречает ее в застекленном «купе», напоминающем крохотную гостиницу, уже не тот надменный мужчина, что учинил ей допрос два месяца назад в Мадриде, а просто жалкий субъект с мокрым от слез и вина лицом, сгорбившийся так, что его живот почти лежит на коленях. Он не один. Из кучи страусовых перьев, лент с блестками, огромных бюстгальтеров, нейлоновых оборок и сетчатых чулок (разнообразного содержимого хромированной люльки) выплывает жабье лицо карлицы-пакистанки. Окруженная экзотическими цветами, похожими на редкого вида кувшинки, она раскрывает рот, словно ей не хватает воздуха. Бросив оценивающий взгляд на Ану Паучу, она говорит, ни к кому не обращаясь:
— Ну, так я и думала, она не выше метра сорока пяти. (В ее голосе проскальзывает некоторое презрение к людям среднего роста и веса, к которым принадлежит Ана Пауча.) Надо будет найти ей туфли на очень высоких каблуках. Лишь бы только она не расквасила себе на них рожу. Уж эти крестьянки!.. И еще надо подбить ей грудь… к счастью, у меня есть поролон. Не бойся, душенька, все будет в порядке!
Ана Пауча не знает, к кому та обращается. Она ждет, когда заговорит господин директор.
Наконец он решается, голос у него какой-то вязкий, изо рта разит алкоголем. Он объясняет Ане Пауче, что представлять спектакль деревенской публике, публике самой трудной, не мужское дело. В особенности сейчас, когда «Большой универсальный цирк» вынужден выступать в таких захолустьях. У моего цирка есть стиль, свой юмор, свой размах, все это больше предназначено для великих столиц: Парижа, Лондона, Москвы… (его широкий скорбный жест словно охватывает потонувший в прошлом мир). Нынешняя публика требует присутствия женщины: экзотической женщины, которая объехала всю планету, побывала на всех широтах и несет с собой веяние других небес, аромат неведомых цветов и вести со звезд. Ведь люди — несчастные существа, и у них нет иной возможности мечтать. А мы вдыхаем в их мечты жизнь. Это очень важно, без этого представление обречено на провал, дорогой друг. И нас остается только убраться восвояси.
Ана Пауча молчит. Она смотри на необычную хромированную люльку, с которой белокурая эгерия не расставалась многие годы, одержимая мечтой о ребенке, которого она, бог даст, когда-нибудь произведет на свет… Еще одно упущение доброго боженьки, думает Ана-нет. Пухленький малыш, который резвился бы на пышной груди своей матери, обреченной отныне служить лишь утехой для мужчин. Пустая колыбель, осевшая в цирке. Эгерия с ртом-раной, никогда не будет носить траура по своему дитяти. Хотя бы это утешает.
Несколько минут старая Ана Пауча видит себя в непосильной для нее роли ведущей в цирке. Она не говорит ни да, ни нет, ей на дают времени подумать. Вот так ее все время и швыряет, словно ветром, из стороны в сторону. Она садится на подушку и позволяет карлице-портнихе обмерить свою талию, грудь и бедра. Впервые в жизни перья и шелк ласкают ее кожу. Былые мечты молодости сбываются. Она только спрашивает себя, что имел в виду Педро Пауча, рассказывая ей о норвежских фьордах. Почему смерть позволяет ей осквернять воспоминания-святыню?
Ана-нет на арене. Под неумолимым светом прожекторов. Маленькая звездочка, иссечена морщинами от непогоды, истерзанная временем. Тусклая. Невыразительная. Мертвая звезда, которая вместе с последним вздохом послала свой последний свет — так швыряют в море бутылку.
Мишура дешевой роскоши едва прикрывает ее иссохшую наготу, ее изглоданное жизнью и годами тело, ее скрюченные артритом кости. Шары из поролона заменяют отсутствующие груди, некогда такие округлые, такие пышные. Сознавая всю глубину своего падения, она всю себя выставляет на показ перед похотливой публикой.
— Сеньоры и синьорины, я предлагаю вам представление, которое расскажет о смерти трех моих сыновей, ставшей полупрозрачной жизнью в этом прозрачном теле, ставшей благодаря ему вселенной, совокупностью, космосом. Я ставлю перед вами эту ловушку, эту наполненную пустоту, где каждый может найти свою собственную жар-птицу, воспоминание о мире, из которого все мы вышли, куда все вернемся. То, что кроется внутри этого лишенного внутренностей тела, раскрывает нашу потребности взглянуть на все как бы со стороны, из иного мира, из космической плавности. Посмотрите на него хорошенько. Бог покинул его. Взойдите на этот корабль без моря, плывите к иным берегам, к другим законам, которые освободят вас от законов плоти. Забудьте всякий страх. Плавайте в этой пустоте, населенной живыми галактиками, живыми туманностями, вырывайтесь из ваших тюрем через двери этой бесконечности. Не бойтесь ничего. Злой бог находится далеко. Здесь вам не грозит никакая опасность.
Глаза тех, кто слушает ее, постепенно проникают в тайну, позволяют увлечь себя к неведомым берегам, срывают покровы с действительности и следуют по путям, проложенным ее голосом. Голосом, который выходит из кроваво-красного рта старой эгерии, старой потаскухи-осквернительницы, и, словно небесный перст, указывает выход, скрытый от невооруженного глаза. Одно общее дыхание обволакивает публику, разрушает тяжелые барьеры, разделяющие их тела, и они вдруг вспыхивают, словно переживая мгновенный расцвет на какой-то другой планете, как две капли воды похожей на ту, где остались их тела, на слепой планете-перевертыше, где тьма есть свет, а ненависть есть любовь.
Господин директор «Большого универсального цирка» говорит ей спасибо, бесконечное спасибо, просите у меня все, что вам угодно, я вам так признателен, вы спасли цирк. Вид у него удивленный, глубоко потрясенный, как если бы и он тоже получил право на свою долю мечты. Ана Пауча снимает свои перья, блестки, чулки-сетку, фальшивые груди, атласное платье, туфли-ходули, накладные ногти, приклеенные ресницы, грим. Мужчина в жилете из панбархата не спускает с нее глаз, открывая в этой миниатюрной, худой как скелет наготе ослепляющую красоту. Он ничего не понимает. Но это не его вина. Он не знает, что старая морская волчица умеет читать и писать.
Ана Пауча улыбается. Она думает о Тринидаде, слепом пророке.
