После встречи с ним я стал регулярно посещать Национальную галерею и галерею «Тэйт». Обычно я старался приходить в «студенческие» дни, когда посетителей было меньше. Я любил разговаривать со студентами художественных вузов, которые приходили в галерею делать копии шедевров, и был удивлен тем старанием, с которым некоторые из них пытались копировать массивные картины с большим количеством деталей. Для того чтобы внимательно изучить верхние части картин, они нередко использовали лестницы, а в руках держали линейки. Для меня это была новая информация о технике западных живописцев. Некоторые вещи мне показались странными. Как-то я стоял у картины «День дерби» Уильяма Пауэла Фрита и внимательно рассматривал копию, над которой работала художница. Когда она ненадолго удалилась, я сравнил все детали копии с оригиналом и поразился одинаковостью: пятнышко к пятнышку краска к краске, мазок к мазку, штрих к штриху, форма к форме. Какая точность! Когда дама, так профессионально имитировавшая манеру художника, вернулась, она была весьма польщена моим вниманием к ее копии, хотя и не подозревала, какие странные мысли бродили в моей голове. Она с гордостью сказала мне, что работает над картиной вот уже шесть лет и пока прошла лишь середину пути. Ей потребуется еще не менее шести лет чтобы завершить этот благословенный труд. Затем она подробно рассказала мне, какие детали даются ей особенно тяжело, а где она добилась идеальной имитации. И в конце концов заметила, что желала бы продать копию за пятьсот фунтов стерлингов. Затаив дыхание, я слушал ее с растущим изумлением и, наконец, поблагодарив леди и не выразив при этом ни малейшего восхищения сомнительной, на мой взгляд, работой, удалился. При сем не мог не отметить, что уже не могу отнести себя к числу терпеливых персон!
Я частенько сопровождал профессора Цзюй Пеона, китайского художника, который делал копии рисунков Рафаэля в Музее Виктории и Альберта. Сначала я помогал ему распаковывать инструменты и материалы, а потом с удовольствием прогуливался по залам, рассматривая экспонаты, а то и беседовал со смотрителями. Однажды я поинтересовался у одного из них, нравится ли емуего работа, удается ли иногда взглянуть на картины или он их знает назубок и уже потерял к ним интерес. Смотритель рассмеялся: «О да, сэр, случается, смотрю на них, ведь я должен их хорошо знать, посетители нередко задают предметные вопросы. На этой работе случается много забавных вещей. Иногда когда долго стоишь, чувствуешь безумную усталость, и тогда спасает мой стульчик в уголке. Время от времени позволяю себе вздремнуть. После чего хожу туда-сюда. Вы очень скоро почувствуете, как много забавного здесь, если займетесь моей работой, сэр». Мы оба долго весело смеялись, и я очень оценил его удивительное чувство юмора.
В галерее «Уайтчепел»
И все-таки больше всего мне нравятся маленькие галереи. Одна из любимых – галерея «Лейсистер». Я навсегда запомнил впечатление от выставки Джейкоба Эпстайна несколько лет назад, когда демонстрировалась его скульптура «Се человек». В маленьком зале, где она стояла, было всегда многолюдно. Я обратил внимание на две группы зрителей, которые стояли в разных углах и все время искали лучший ракурс. На лицах тех, кто образовал первую группу, были запечатлены улыбки восторга, которые словно свидетельствовали: это работа гения, она не требует комментариев. Реакция второй группы была иной. Для нее скульптура была объектом насмешек: «Что это за монстр?» И подумалось: как странно, улыбка ребенка, такая невинная, всегда выражает счастье и удовольствие, а когда улыбается взрослый, она может выражать издевательство, цинизм, претензию на непогрешимость. По мере того как человек обретает жизненный опыт, каким извращенным становится его ум!
Когда я посетил еще раз выставку современного французского искусства в галерее «Нью Барлингтон» (это случилось в последний день), то обнаружил там толпы светских визитеров, а перед самым закрытием их стало еще больше. В такой суматохе было бессмысленно рассматривать картины, и я стал наблюдать за посетителями. Это уже не было событием культурной жизни, скорее напоминало светский прием. Резвые юные леди восклицали: «Хэлло, хэлло», пожимали руки знакомым, оживленно болтали о вещах, никак не связанных с экспозицией. Вдруг над всем этим гулом, рокотом, жужжанием я услышал капризный женский голос: «Дорогой, мы были так заняты все эти дни, не было ни минуты, чтобы прийти раньше. Здесь так мило! Картины такие прелестные, не правда ли?» Вскоре выставка закрылась. Что-то было дерзкое, я бы сказал, непостижимое в таком восприятии искусства. Все это не укладывалось в сознании восточного человека!
Некоторое время назад я обедал с известным коллекционером господином А.-В. Баром в китайском ресторане на Вардур-стрит. Обед уже подходил к концу, когда господин Бар заметил художника Агустуса Джона, который вместе с друзьями покидал ресторан, и окликнул его: «Джон, где вы были все это время, я не видел вас целую вечность!» – «О, я три года никуда не выходил», – ответил Джон. Его огромные глаза ослепительно сверкали. У меня такой выразительный запоминающийся взгляд ассоциируется с исключительной энергией его кисти художника. Мой знакомый однажды рассказал мне байку о том, что якобы нянька Джона уронила его в раннем детстве на камень, он ударился головой и, дескать, после этого несчастного случая стал развиваться его художественный гений. Думаю, в наши дни многие художники, наверное, хотели, чтобы их няни в детстве были столь же беспечны. Кстати, у нас в Китае великое множество историй о том, как некто получил удар в голову или даже обезумел под взглядом дракона и после этого вдруг стал гением. Есть и другие истории. Например, об известном филологе, который во сне увидел, как старый мудрец подарил ему красивую кисточку для письма. Когда он проснулся, то обнаружил в себе способность писать удивительные эссе и вскоре обрел репутацию классика. Но, к несчастью, через несколько лет этот мудрец снова возник во сне и потребовал чудодейственную кисточку обратно. С той ночи блестящий стиль филолога стал улетучиваться.
Многие меня спрашивали, проявляю ли я интерес к западной живописи, и к моему торжественному уверению в том, что мне нравится изучать ее, отнеслись, как ни странно, с недоверием. Между тем я обрел очень много, созерцая западные шедевры. Уверен, что великое мастерство экспериментирования со светом и тенью, с цветовой гаммой – несомненное достижение западных художников. Я восхищен разнообразием композиций, которым они владеют. Однако картина, изображающая мать и ребенка, будет выглядеть на поверхностный взгляд китайца точно такой же, как другой сюжет на эту тему. Впрочем, дюжина китайских пейзажей точно так же выглядит совершенно одинаково для западного человека. Правда, должен признать, что западная портретная живопись куда разнообразнее, чем наши композиции гор и рек.
Я не собираюсь здесь углубляться в детали теории искусства, но несколько фраз из одной моей лекции все-таки процитирую: «Я думаю, что мир искусства делится на последователей Аполлона и Диониса. Искусство, вдохновляемое Аполлоном, исповедует сильные чувства и глубокие мысли, яркое проявление любви. Искусство под знаком Диониса спокойнее, тише, изображает чувства более сдержанно, но отличается большей живучестью, цепкостью, стойкостью. Мне кажется, первый тип больше характерен для искусства Запада, второй ближе Востоку». А вот еще отрывок из моих размышлений на эту тему: «Техника китайских художников субъективная, воздушная, бесплотная, она приводит человеческие чувства и ощущения в гармонию с духом Природы. Напротив, искусство Запада я назвал бы предметным, ярким, бросающимся в глаза.Похоже, Человек желает продемонстрировать свою власть над Природой. Это рождает реализм и идеализацию образа человека. Западный художник и особенно ваятель хочет контролировать человеческие формы, придать скульптурным фигурам грацию, силу и совершенство Аполлона и Венеры. Он пытается поймать свет таким, каким он видит его в жизни, и нарисовать ту цветовую гамму, которая поразила его глаз. Это суть различий между западным и восточным искусством, ведь на Востоке мы не думаем о симметрии и логическом порядке… Пытаясь вдохнуть дух в формы Природы, мы принимаем их такими, какие они есть, не идеализируя их…»
