— А теперь пора уж спать, — неожиданно сказал ты.
И только тогда я посмотрела на тебя. Ты действительно стоял рядом. Ты показался мне совсем другим, совсем не тем, с которым только что сидела я на золотых качелях под Большой Медведицей. И я очень рассердилась, потому что очень долго о тебе мечтала, без всяких конкретностей, мне всегда хотелось просто быть с тобою рядом.
— Ты некрасивый и толстый, — сказала совершенно серьёзно. — И тебе давно пора уходить.
Ты в ответ рассмеялся. Ты так умеешь обратить в шутку любую нелепость и даже грубость, что всем всегда легко с тобою и все всегда хотят рядом с тобою быть.
— Ну, тогда я пошёл, — ответил ты, как всегда безмятежно, и ушёл, по-своему, легко, будто ничего не случилось и даже не произошло: так, среди улицы, случайно встретились давние знакомые, поболтали о том, о сём, да и разошлись.
И хорошо, что ничего не случилось и даже не произошло, думала я потом, да и сразу тоже. Мы живём на Земле, у каждого из нас много дел, и долгов, и обязанностей, и чем дальше — тем больше. Когда жизнь у человека уже сложилась, неважно, сколько ему лет, не надо, чтобы в ней что-нибудь неожиданное происходило или случалось, неполезно это человеку, каким бы оно заманчивым и даже обольстительным поначалу ни представлялось. Тем более любовь-морковь — всё это выдумки поэтов, завитушки для украшения одного из инстинктов. Ох, уж эти поэты! Большинство из них
давно уж никогда не следует собственным советам. А эти глупенькие девочки, заранее в них влюблённые и горько так разочарованные после — где поэтические красота и ум, и вдохновенная глубинность чувств, так горячо заявленные в стихотворениях?!
От этих рассуждений мне не могло быть легче. Ты тоже Поэт. Но к тебе всё это не относилось. Поэт, красавец, умник, ты не был ловеласом, и это знали все. Никто не знал, кто ты на самом деле. Ты мало говорил, молчал и слушал, твои редкие слова были просты, и потому их трудно было оспорить. Никто и не спорил с тобою, тебя все любили, если за любовь признавать тихую радость, которая входила вместе с тобой, умиротворяя любую буйную компанию, и эта радость некоторое время ещё оставалась, когда ты выходил, всегда незаметно. Ну, что ещё? Ты был рус, светлоглаз и строен. Любые лохмотья на тебе казались изысканнее царских одежд. Да, ангел, никто и не сомневался. Но никто и не знал, как вести себя с ангелом — не обидишь его, не унизишь.
Так рассуждала я сама с собою, потому что больше-то не с кем было. Да и о чём? Ничего ведь и не случилось. Ну, зашёл ко мне случайно ангел, ну, хотел ненадолго задержаться — я оказалась к этому не готовой — дак и всё, как говорится, проехали.
А потом случился как-то сильный ветер, очень страшный ветер, он ломал деревья и даже сдёргивал крыши с маленьких домов. Зачем мне понадобилось выйти на улицу, не знаю. И улица была пустынна. Люди боялись пронесшегося на днях над Европой урагана: вдруг да это не просто ветер, а тот ураган добрался до нас, на самый восточный край этой самой Европы. Так люди боялись, что без крайней надобности никто из домов не выходил.
— Что с тобой? Ты куда это? Лети-ишь. — Передо мной оказалась вдруг Наташка, недолгая подруга по перестроечной нищете, муж которой нашел, наконец, свою нишу, стал делать неплохие деньги, и видеться мы почти перестали.
— Не знаю, — честно ответила я и даже не удивилась, что Наташку выгнало на улицу при такой беспогодице, когда у неё теперь холодильники всегда забиты едой, которой хватит до второго пришествия, а детей её ходят учить на дом самые дорогие учителя. — Так. Звёзды.
При чём тут были звёзды, я и сама не поняла, но в небо посмотрела, конечно, никаких звёзд там не было, был, кажется, октябрь, и ранний тёмный вечер, внизу был сумрак, а вверху как-то бело и что-то там, тяжёлое и мрачное, клубилось, ведь был же страшный ветер, почти ураган.
— Какие-такие звезды? — прокричала в ответ Наташка и тоже взглянула в небо. — Ты смотри, осторожнее с этими звездами, — очень серьёзно сказала Наташка, — а то, и правда, улетишь. — И пошла, будто только для этого мы и встретились, будто никакого ветра вокруг вовсе не было, спокойно и твердо.
Наташка знала, о чем говорит. Став неожиданно богатой, только этими звёздами она всех и утомляла, слова от неё нельзя было добиться запросто, без непременных астрологических комментариев. Весь дом свой Наташка завалила тогда книжицами на эту тему, а потом неожиданно впала в необъяснимую хандру и решила немедленно либо покончить с собой, либо развестись с мужем.
И почему-то мне показалось, и про меня она всё теперь знает.
Дело в том, что после того, как у нас с тобой ничего не случилось, я потеряла Большую Медведицу. Её просто не было больше в моём, всегда звёздном окне. Я позвонила даже в планетарий и спросила, куда могло подеваться такое большое созвездие, ведь стороны света не могут перемениться, и окно моё по-прежнему смотрит на северо-запад. Мне объяснили что-то про облачность и градусы смещения. При всём при этом ты приходил ко мне и так же стоял у моего окна. Я всё ждала, когда ты вспомнишь про Большую Медведицу. А ты не вспоминал, не замечая, как мучительна мне эта беспамятность.
Но я не обижалась. Что-то неправильное происходило со мною. Чем дольше я не видела тебя, тем радостней и легче мне было жить. Хоть жизнь
с каждым днём становилась всё более невыносимой. Люди всё ожесточеннее судили друг друга, они заставляли судить и других. А я не могла. Порой мне становилось очень тяжело, ведь это длилось годы: люди всё о чём-то кричали, друг друга и всех во всём обвиняя. И чем громче они кричали, тем чаще я вдруг оказывалась рядом с тобою на наших золотых качелях.
Неслышно позванивали лёгкие качельные цепи, ты молчал, и молчала я, и небо, уже знакомое нам и нам родное, нас с тобою как своих принимало, и мы раскачивались, раскачивались, а Большая Медведица, улыбаясь, сверху смотрела на нас. Я в ответ ей всегда улыбалась, а кричащие люди вокруг вдруг замолкали и смотрели на меня как на безумную.
— Привет, — говорил ты, реальный, неожиданно всегда появляясь.
— Привет, — испуганно и недоуменно отвечала я, потому что меня рядом с тобою в эти мгновенья вовсе не было.
В эти мгновенья я одна сидела на наших с тобою качелях, мне было особенно больно и одиноко, ведь голос твой доносился до меня словно бы снизу и издалека. Я никак не могла понять, о чём ты говоришь со мною и что тебе от меня нужно, я отвечала тебе запоздало, лениво и невпопад, судила тебя, капризничала и грубила. Ты читал мне свои новые стихи, я не слышала их, но говорила, что они очень слабы. Ты обижался и уходил, а я заболевала на несколько дней. Порой, не вытерпев боли, я звонила тебе, чтоб услышать, быть может, про Большую Медведицу. "Не будь навязчивой", — ты этого никогда не говорил, но я всегда это слышала. А мне в такие дни нужно было непременно хоть кому-нибудь о ней рассказать, и о тебе, конечно. Не знаю, почему я шла тогда к Наташке, наверно, потому, что она тебя не знала.
— Наташ, я, кажется, влюбилась, — говорила я Наташке.
— Опять, — говорила она. — И опять безответно. — Наташка меня жалела. — Ну, расскажи.
И я рассказывала. Что может быть банальнее рассказов про человеческую любовь? Встретились он и она, и полюбили друг друга, но есть непреодолимые препятствия, которые им надо преодолеть, чтоб быть всегда вместе, иначе один из них, что означает — оба они, погибнут. Я очень красиво умела рассказывать, и Наташка верила мне, не догадываясь, что речь идёт всегда об одном человеке.
— И какие же теперь непреодолимые препятствия? — всякий раз спрашивала она.
— Они есть, — очень серьёзно отвечала я. — Мы с ним, как полагается, гуляли под звёздами, а он их не видел, он даже ни разу не вспомнил про Большую Медведицу. Чего можно ждать от человека, который не видит звёзд? — Мне становилось только хуже от своих рассказов, от этих разговоров, я каждый раз всё сильнее раскаивалась, зачем иду, зачем говорю.
— Ты ведь знаешь, что я тебе скажу, — говорила Наташка.- Главная твоя беда в том, что ты всё хочешь понять. А женщина должна жить сердцем. Сходи в церковь. Это очень опасно — видеть в звёздах больше, чем в них есть на самом деле!
