Но ей не удалось сделать этого.

Когда Татьяна проснулась, Джека в комнате не было. Он встал рано, тихо оделся и побежал закапывать Боби Снукса. Татьяна решила поговорить с ним после обеда и даже придумала, как начать. Но Джек не пришел к обеду. Как выяснилось, он работал на электростанции и, видимо, захватил еду с собой. Татьяна хотела перекинуться словечком с Николкой, но сразу поняла, что из этого ничего не выйдет. Николка говорил за обедом с возмущением о ночном нападении, и все разделяли его гнев. Врага не называли, но ясно было, что существует уже не подозрение, а уверенность. Вмешаться в разговор за столом Татьяна не осмелилась. И дальше, после обеда, Татьяна тосковала и томилась, желая хоть с кем-нибудь поделиться своими мыслями. И она нашла такого человека — Пелагею Восьмеркину.

Как это ни странно, Пелагея и Татьяна очень близко сошлись между собой в коммуне. Старуха полюбила Татьяну, во всем угождала ей, и, когда Джека не было, она приходила в светелку, и они шептались о чем-то. И теперь, после обеда, Татьяна позвала Пелагею наверх, и они долго разговаривали. Под вечер старуха тихо сошла со светелки, а Татьяна заснула.

Джек вместе с Чарли долго работал на станции. Ночной дождь размыл рабочий рукав, и надо было подсыпать камней у желоба. Над этим провозились до позднего вечера. Поэтому Джек не пришел и к ужину, и напрасно Татьяна ждала его. Только часов в десять вечера Чарли закричал на дворе по-английски, и Татьяна поняла, что Джек вернулся. Она сейчас же накинула платок и вышла на крыльцо. У конюшни слышались голоса, и Татьяна пошла туда.

При свете фонаря она увидела две телеги, запряженные парой лошадей каждая. Весь актив коммуны был здесь. Оживленно разговаривали, и Татьяна подошла незаметно.

— Куда собираетесь ехать, ребята? — спросила она.

— Да вот хотим одного человечка в город, в больницу, свезть, — лукаво ответил Николка.

Татьяна поняла, о каком человечке идет речь, но она чувствовала, что сейчас заступаться за Скороходова уже поздно. Коммунары были одеты по-дорожному, и, судя по всему, у них все было решено. Однако Татьяна все-таки захотела сделать еще одну попытку. Она потянула Джека за рукав и тихо сказала:

— Джек, поди сюда. Ведь мы не видались с тобой сегодня.

— Верно, Таня. Я на плотине был с утра.

Они отошли в сторону. Татьяна зашептала:

— Мне надо поговорить с тобой по секрету.

— А завтра?

— Нет, сейчас.

— Ладно, говори.

— Джек, — сказала Татьяна и неожиданно для себя самой заплакала, — я знаю, вы Скороходова выселять едете. Не надо, не надо этого делать.

— Будет тебе, Таня, — сказал Джек, скрывая возмущение. — Ну чего ты за него заступаешься? Ведь если он больной, его прежде всего вылечат.

— Нет…

И вдруг она почувствовала в себе какой-то гнев, решительность, силу.

— Я уйду из коммуны, если вы это сделаете… Уеду в Москву…

И, не дав Джеку сказать, она побежала к пруду так быстро, как будто бы решила утопиться.

Джек догнал Татьяну за кустами сирени. Он сжал ее руку и зашептал в лицо:

— Как тебе не стыдно… Из-за кулака… Ведь он сожжет нас, если его оставить. Иди сейчас же домой!

— Хорошо, Джек, — сказала Татьяна покорно.

В этот момент ей показалось, что в кустах промелькнула какая-то тень. Татьяна задрожала от волнения, даже зубы застучали.

— Чего ты, Таня, такая? — спросил Джек мягко. — Больна, что ли?

— Мне очень страшно, Джек. Мне кажется, что здесь, в саду, ходят…

— Где?

— Вот там, за сиренью.

Джек сделал движение к сирени, но Татьяна удержала его:

— Не ходи туда, не ходи… Я боюсь…

— Чего же бояться-то? Если там кто-нибудь ходит, то я его сейчас…

— А если он тебя… Подожди… Я хочу сказать тебе один секрет. Ты знаешь, я послала…

— Сейчас, Таня, погоди! — закричал Джек громко. — Я сперва посмотрю… Не должно быть врагов у коммуны…

Как раз в этот момент пухлый желтый огонь показался в темных кустах. Затем был грохот выстрела и сильный толчок. На этом оборвалось сознание Татьяны и Джека.

Ружье, очевидно, было заряжено волчьей картечью, иначе выстрел не уложил бы сразу двоих.

Они упали рядом, держась за руки.

Редактор перебирал последние телеграммы из провинции и вдруг как-то наморщился, вскочил с места и вынул одну телеграмму из пачки остальных. Потер лоб, прошелся по комнате, не зная, что делать. Потом быстро подбежал к телефону, взялся за трубку. Назвал номер, все еще глядя на телеграмму.

— Попросите к телефону товарища Летнего.

— Я вас слушаю.

— Беда, Егор. Ведь убили Восьмеркина. И жену его убили. Сейчас телеграмма пришла. Приезжай.

Через полчаса Летний вошел в кабинет редактора. Тот сидел уже над рукописью и молча протянул ему бумажку.

— Чертовщина! — сказал Летний и пригорюнился. — И не поймешь, в чем дело. Кто убил? Почему сразу двоих?

Редактор произнес совершенно твердо:

— Тебе придется поехать туда, Егор. Подшефный колхоз, большое несчастье. Надо вокруг этой истории движение поднять, весь район всколыхнуть… Расследовать придется все сверху донизу. Мы тебя от газеты уполномочим. С властями свяжешься, с партийными органами. Будешь каждый день нам телеграфировать. Когда выехать можешь?

— Завтра могу.

— Завтра так завтра. На похороны все равно не поспеешь. Телеграмме этой три дня.

Немного помолчали.

— А как объясняешь эту историю? — спросил редактор.

— Да как объяснить? Ячейка у них молодая, неопытная, проглядела, что вокруг делается. А борьба сейчас обострилась, сам знаешь. Мы ведь его еще весной предупреждали, что беда может быть.

— Как же, помню.

— А жалко Восьмеркина, — сказал Летний душевно. — Хороший из него работник вышел, квалифицированный, смелый. Решительный он был, на половину не шел. Он мне рассказывал, как за одну ночь колхозником сделался.

— Надо им послать что-нибудь в коммуну. Он тут весной о динамо говорил.

— Достали они динамо.

— Инкубатор, может быть?

— Есть у них инкубатор. Сами сделали.

— Тогда узнай на месте, что требуется, и напиши. Мы вышлем. Ты их как следует там подбодри.

— Это уж конечно. Постараюсь.

— А телеграмму я завтра в газете даю. Сделаю примечание, что выслали специального корреспондента.

Весь следующий день Летний бегал по делам, связанным с отъездом.

Он получил аванс на поездку, накупил книг, карандашей, тетрадей. Специально ребятам на новые галстуки достал большой кусок красной материи.

Но все эти хлопоты, такие приятные обыкновенно, сейчас не радовали его. Все время мысль писателя возвращалась к Джеку, к энергичному, неунывающему Яшке, каким он видел его в коммуне и в Москве. Летний как-то не представлял себе, что Восьмеркина уже нет в «Новой Америке». Кто теперь там бьет в гонг по утрам, разводит горячку, строит новые планы? Разве такую утрату легко заменить? Конечно, нет. И писатель больше всего рассчитывал на свою бодрость, которую он из Москвы привезет в коммуну.

Летний еще раз побывал у редактора, и они долго говорили о поездке. Вечером на вокзал сотрудник редакции привез целый ящик литературы и письмо от шефов в коммуну. Летний прочел письмо, спрятал его в карман и вошел в вагон. Он уложил тяжелый ящик под лавку и вышел погулять по платформе.

— Отчасти сама виновата. Колхозников часто убивают, — услышал он вдруг за своей спиной.

Летний обернулся. Произнес эту фразу человек средних лет, одетый по-дорожному. Даже сумочка была у него через плечо. Рядом с ним стоял другой человек, помоложе, и хорошо одетая женщина.

— Возвращайся скорей, Валентин, — говорила женщина. — Я буду очень скучать без тебя.

— А если обо мне зайдет разговор, — сказал другой человек, помоложе, — то ты соври, что я уехал на Кавказ и оттуда не пишу. Ты там надолго думаешь задержаться?

— Нет, больше дня не пробуду. Что мне там делать?