— А вон галку видишь? — показал он на крышу. — Так она мне на хвосте вчерась информацию принесла. Курьером служит в еркаи.

Николка забрал носом воздух, подошел еще ближе, взял Скороходова за карман.

— Вот что, милый человек, — закричал неожиданно громко, — завтра с тобой в город едем! Сходим там в исполком. Если правда указ такой о пайке подготовляется, я у тебя прощения попрошу и дорогу оплачу. А если соврал, так уж не обижайся: за клевету Советской власти ответишь.

На улице стало тихо, все поняли, что дело повернулось серьезно.

Пал Палыч замотал головой, снял картуз и начал им молча обмахиваться. Потом пошел прочь как ни в чем не бывало.

Николка догнал его, взял за руку.

— Стой, дружок! Сегодня в город поедем, с ночным поездом. Уж не посплю ночку, зато дело до правды доведу.

— Не поеду, — сказал Пал Палыч твердо.

— Тогда в сельсовет идем!

— Не пойду.

— Пойдешь!

Тут Пал Палыч повернулся к Николке, как бы желая сказать что-то важное, но произнес только:

— Бу…

Потом как-то бессвязно взмахнул руками, попятился задом и грохнулся на снег, все время повторяя:

— Бу, бу, бу…

Сначала никто не мог понять, в чем дело. Несколько человек подбежали к Скороходову, попытались поставить его на ноги, но он упал опять.

Петр Павлович наклонился над отцом, долго смотрел ему в лицо, тряс за руку. Потом вдруг выпрямился и заговорил слезливо:

— Добрые люди, вы же видите, языка он лишился. Удар его хватил из-за проклятых споров. И ножки не действуют… Граждане, помогите мне умирающего отца домой доставить. Я сам на него сердит был, а теперь вот перед всеми прощения прошу. До утра он не дотянет…

В полном молчании крестьяне подняли старика на руки, и вся толпа повалила к дому Скороходовых. Коммунары остались одни у своих лошадей. Николка почувствовал какую-то неловкость, словно он нарочно сшиб старика с ног.

В избу Скороходова никого не пускали. Оттуда доносились только крики Петра да жалобный плач девок, дочерей Скороходова. Весть о том, что со стариком плохо, разнеслась по Чижам. К избе Скороходовых потянулись старухи со всего села. Они липли к окнам, крестились, шептались.

Наконец на крыльцо вышел Петр Павлович.

— Похоже, кончается папаша, — сказал он виновато. — Удар его хватил. Кто за докторшей поедет? Кровь открыть надо.

Сейчас же нашелся желающий ехать в больницу. А Петр спустился с крыльца и начал рассказывать старухам, что не разговаривал с отцом десять месяцев, после зимней ссоры. А теперь и рад бы поговорить, да старик уж языком не ворочает. Крестьяне слушали рассказ внимательно, мрачно косясь на коммунаров.

— Во, без ножа режут людей, до чего дошли! — кричала какая-то баба.

Начало темнеть, и коммунары поняли, что возобновить собрания не удастся. Надо было ехать дальше. Капралов взялся за вожжи и тронул лошадь. За ним поехали остальные.

Снегу на дороге было еще мало, и хорошего пути накатать не успели. Ехали медленно. Николка разъяснял тихим голосом:

— Во она, классовая борьба-то, какая… Не простое дело. А старик до чего ловок: под удар и то вовремя попал.

Пошел легкий снежок. Он приятно скрипел под ногами, садился на спины лошадей и сейчас же таял. Вдруг услышали, что кто-то сзади бежит. Это был Антон Козлов, веселый, без шапки.

— Ну, Никола! — сказал он, тяжело дыша. — Считай, что полдела сделал. Если старик хоть месяц без языка пролежит, мы свое воротим. Петр теперь притихнет до поры до времени, и мужики подбодрятся. Ведь главный яд на селе с языка Пал Палыча шел.

— Партия у них велика, Антон, — сказал Николка. — На днях с тобой в город поедем, посоветуемся. Может, и новую артель придется открыть.

— Ну что ж, новую так новую. Это еще лучше.

Козлов потолковал еще немного с коммунарами и вернулся в село. У избы Скороходова все еще шли разговоры. Больше всего крестьян интересовал вопрос: помрет старик или поправится? Старухи стояли за то, что Скороходов не умрет. Ударов у человека должно быть три, а этот был только первый.

Зима не застала коммуну врасплох, все было готово к ее приходу. Силосную траншею прикрыли соломой и сверху еще засыпали землей почти на метр, так что мороз силосу не был страшен. В большую яму закопали картошку на весну. Концы бревен от разобранных изб попилили на дрова и ежедневно топили все печи.

Все внимание коммуны сосредоточивалось в эту зиму на столярной мастерской. От желающих работать отбоя не было, иногда даже не хватало инструментов. Бывали дни, когда двадцать пять человек выходили работать к верстакам. Некоторые научились хорошо столярить.

Выработка мастерской была у всех на глазах. Всё новые и новые вещи появлялись в коммуне, заполняли пустые места, расползались по комнатам. Тут были и деревянные кровати, и столы, и лавки. На все притолоки навесили по двери, появилось в старом доме крыльцо, и даже с перилами. Вдоль стены в мастерской стояли ульи самой усовершенствованной конструкции. В каретном сарае у Чарли были составлены рамы для теплицы, пока без стекол. А разных мелочей, необходимых хозяйству, невозможно и перечесть.

Мильтона Ивановича все уважали и даже немного боялись за пристрастие к порядку. Он был теперь первый человек в коммуне, и его приглашали на все заседания правления. По его инициативе в конце декабря мастерская начала выполнять заказы на сторону. Приезжали крестьяне окрестных деревень, заказывали сундучки, рамы, люльки. В мастерской была заведена книга заказов, и весь чистый доход от продажи изделий шел на прикупку инструментов.

Чарли и Джек тоже работали в мастерской, но выполняли они особую работу. Сначала взялись они делать инкубатор с автоматической подачей керосина к лампе. Трубки и кое-какие другие металлические части попросили сделать шефов в мастерских. Эти части и задержали работу, и, не закончив инкубатора, ребята начали мастерить водоналивное колесо для станции.

Плохонькие чертежи у них были составлены еще осенью. Инженер Кольцов, которому они возили их в город, помог выправить чертежи и определил размер колеса: два метра в поперечнике. К этой работе приложил руку и сам Мильтон Иванович. Колесо было сделано под его ближайшим руководством, тщательно и из лучшего материала. Собирать, однако, колеса не стали, а перенумеровали части и сложили их в каретном сарае. Сборку решили произвести летом, на месте работ.

В декабре поспел табак, его перевязали в пачки и запродали на московскую фабрику за тысячу восемьсот рублей. Часть денег внесли за машины и отложили на динамо, а часть роздали коммунарам на руки. На эти деньги в городе была закуплена коммуной мануфактура.

У Татьяны была швейная машина, и она учила коммунарок шить. Николка начал заговаривать, что хорошо бы открыть настоящую пошивочную мастерскую и купить три машины. Но денег в этом году на машины не нашлось.

Всех ребят школьного возраста возили каждый день на подводе в Чижи, в школу. Иногда подавали им лошадь и на обратный путь. Ребята не уставали от ходьбы, и по вечерам Татьяна читала им книги, показывала глобус и альбомы покойного отца. Иногда Джек брал английскую книгу и переводил вслух путешествия знаменитых мореплавателей. Про плавания капитана Кука приходили послушать и взрослые: всем интересно было узнать, какие люди живут на океанских островах и как было трудно плавать на кораблях под парусами. Взрослые и дети слушали эти рассказы вместе, и часто взрослым было стыдно, что ребята знают больше их.

Николка предложил полностью ликвидировать неграмотность в коммуне, и это было принято всеми. Пелагею Восьмеркину и ту заставили заниматься, хотя она уверяла, что не может отличить букв, потому что они все одинаковы. Читать газет она так и не выучилась, но подписываться могла и наряды разбирала.

Газету в коммуне читали сообща. Николка Чурасов собирал народ в контору, все рассаживались на лавках, и Капралов своим ровным голосом читал последние известия. Затем шли разговоры. Джек всегда был первым на этих беседах. Он уже не говорил теперь, что мало понимает в политике, а, наоборот, считал, что понимает все. Чарли тоже приходил и внимательно слушал, но разобраться без помощи Джека в беседе он не мог.