— Словом, за утверждение, закрепление Основного Мифа в новых условиях будут бороться полярные силы, хотя цели их окажутся разными. — Воздвиженский энергично потер руки, словно предвкушая бесспорное торжество своих планов.

— Что ни говорите, а все это доказывает: задуманное мной не так уж бесперспективно. Конечно, хотелось бы сразу все здесь вверх дном перевернуть, социальное равенство установить, от темноты, невежества людей избавить. Но как? Для этого ведь многие тысячи сознательных работников нужны. Так что, как ни рядите, а выше головы не прыгнешь, придется игру по тем правилам вести, которые не тобой установлены. И выдержку проявлять, не пытаться через эпоху перескочить — только вред от таких нетерпеливцев, по своей молодости знаю… Вот что, давайте договоримся: если вам суждено вернуться, обратите внимание — все ли осталось по-прежнему в русской истории. Особенно важно: станет ли изображение всадника, поражающего змея, гербом государства, как это было в наше время? Если да, то можете истолковывать это как сигнал из прошлого: мой замысел удался. В него будут посвящены немногие, но законом для них станет передавать Знание новому поколению.

— А у меня встречная просьба: не забыть о сюжете для икон — небесный воитель с огненным мечом…

— Понял. Вы хотите получить доказательство, что мои сверхъестественные способности, в том числе швыряться молниями, втуне не пропали?

— Не понимаю сам, зачем мне это нужно… Знаете, хочется иной раз получить от друга открытку с дороги.

Они помолчали. Ильин представил себе, как отнесутся у него в институте к идеям, которые они только что обсуждали. И поежился, с удивительной отчетливостью увидев яростно искаженное лицо своего научного руководителя. Голос Воздвиженского вернул его к действительности:

— Давно хотел сказать вам, Виктор Михайлович, о моем понимании таких терминов, как народовластие и деспотизм. При Владимире, при Ярославе, который грядет на смену Святополку, единовластие никогда не достигало и не достигнет тех пределов, как в абсолютных монархиях более поздней эпохи. Ведь оно делает лишь первые шаги после тысячелетий демократии. Речь может идти об относительном деспотизме.

— Прекрасно вас понимаю, Варфоломей Михайлович. Но от этого не легче. Все-таки я предпочел бы Святополка Ярославу.

— Тут вы поддаетесь эмоциям. Трезвый политический расчет подсказывает мне: сейчас стать на сторону догматиков язычества, таких, как Добрыня, значит проиграть исторический спор. Мы вернемся когда-нибудь к нашим ценностям, но только поставив себе на службу орудия, созданные нашим противником для нашего закрепощения. Вот тогда он, безусловно, проиграет, ибо мы будем и организационно сильнее, и идейно богаче… Что же касается самого Ярослава — он, конечно, интриган. Ваш рассказ о том, что согласно летописям все его братья до единого умерли не своей смертью, причем последний — Мстислав Тмутороканский, богатырь, каких мало, — на охоте в одночасье… Да и смерть Владимира как-то очень уж удачно совпала с приходом наемной дружины к Ярославу… И все же дело не в этом. Он действительно стал Мудрым, дал новое законодательство, способствовал укреплению мощи и авторитета Руси… Если уж на то пошло, то и Святополк, буде он останется все-таки у власти, не лучшие методы употребит. В борьбе за престол всегда творились и будут твориться злодейства. Политика — вы не хуже меня знаете грязное дело.

— Так вы оправдываете Ярослава?

— Я просто против наивного морализаторства — может, впрочем, это я сейчас с самим собой спорю — таким, каким был в молодости. Помню, в те поры возмутился до глубины души высоко почитаемым мной господином Герценом за одно его высказывание, а теперь совсем иначе на него смотрю…

— Что же это за высказывание?

— За каноническую точность на сей раз не ручаюсь, но смысл его таков: сердиться на прошлое — дело праздное; живой взгляд состоит в том, чтоб равно воспользоваться силами, хорошо ли они приобретены или дурно, кровью ли достались или мирным путем… Эпоха военного деспотизма пройдет, оставив по себе неразрывно спаянное государственное единство и силы, закаленные в тяжкой и суровой школе.

Ильин надолго задумался, переваривая услышанное. Потом сказал:

— Знаете, что я вдруг вспомнил?.. Впервые изображение всадника-змееборца появилось на русских монетах где-то в конце княжения Ярослава Мудрого.

— Киево-Печерский монастырь откроется явным образом в тысяча пятьдесят первом году, — деланно бесстрастно заметил Воздвиженский. — Тогда же его воспитанник Илларион возглавит русскую церковь. А в каком году скончается Ярослав?

— В пятьдесят четвертом, — развел руками Ильин.

На минуту задумался — не все сходилось в их рассуждениях.

— Вот что, однако, непонятно. Если в начале Ярослав выступает как ставленник византийских сил, то в конце своего княжения…

— Понял ваше недоумение, — с улыбкой заговорил Воздвиженский. — Все дело в том, как понимать фигуру будущего великого князя. Если это слабая личность, то сделается марионеткой, если действительно незаурядный политик может просто использовать в своей игре наличные силы.

— Выходит, по-вашему, он опирается на византийцев лишь в видах собственного возвышения?..

— Не знаю, насколько сознательно это делается. В политике очень часто бывает так: укрепившись, государь старается освободиться от тех, кому обязан своим возвышением. К тому же сама продолжительность правления Ярослава почти сорок лет — говорит о том, что он сумеет лавировать между различными течениями, выбирать наиболее влиятельных союзников.

— Так вы считаете, его прорусский курс во второй половине правления заслуга не самого Ярослава, а…

— А! — весело кивнул Воздвиженский. — Это результат усиления национальных сил — и Ярослав как реальный политик сделает ряд шагов, дабы привлечь на свою сторону влиятельные политические группировки.

— Выходит, любая — даже деспотическая форма правления — эволюционирует в результате изменения расстановки общественных сил? — раздумчиво произнес Ильин. — Пожалуй, вы правы — такой подход позволяет понять смену политического курса иных тиранов…

— Именно знание истории вселяет надежду, что начатая мной работа не напрасна, — убежденно сказал Воздвиженский. — Сейчас нас всего несколько человек. Но не будем забывать, что у истока любой, самой великой идеи горстка людей…

Ильин очнулся от страшного удара, сотрясшего все его существо. Нестерпимый вой терзал его слух. Казалось, каждая клетка в муках корчится под неведомым смертоносным излучением.

Потом последовал еще один удар — тупой, холодный. В широко раскрытый рот, в ноздри хлынула вода. Судорожно колотя руками и ногами, обезумев от ужаса, Виктор бился в какой-то вязкой серой мгле.

Вдруг пелена беззвучно лопнула, в глаза ударило солнце, отраженное водной гладью. «Море!» — полыхнуло в сознании, и Виктор сразу понял, что с ним произошло…

Метеоритный кратер он отыскал без труда — руины башни, описанные Воздвиженским, оказались хорошим ориентиром в ровной как стол степи.

Склоны воронки, так же, как и вся местность вокруг, поросли жухлой травой. Потоптавшись в центре, где должны были находиться остатки небесного тела, Ильин ощутил легкий укол в сердце: что если все его выкладки яйца выеденного не стоят?

Было тринадцатое сентября, вечер. Стреноженные кони паслись на краю кратера, кося глазами вниз, где стоял их хозяин. Сменяя их, он почти без остановки полтысячи верст гнал от Семикаракоры, захиревшего хазарского города у впадения Донца в Дон.

Прошло около четверти часа, а Виктор все не мог решить, что ему делать. Отпустить коней на волю? А если ничего не произойдет? (Он даже в мыслях боялся теперь называть канал времени, и чем ближе к заветной дате, тем суевернее становился — словно помысел мог спугнуть Историю.)

Наконец, обреченно махнув рукой, Ильин поднялся наверх, снял с лошадей поклажу, расседлал их, снял путы. Потрепал по холке гнедка, потерся щекой о щеку буланого.