Смыслы часто путали с соотнесением, и это позволяло принимать понятие «смысла» без обсуждения. Люди полагают, что смысл слова «человек» столь же ощутим, как наш сосед, а смысл словосочетания «Вечерняя Звезда» столь же ясен, как звезда в небе. Кроме того, считается, что сомневаться в смыслах или отрекаться от них — значит полагать, что существует мир, в котором есть только язык и ничего, на что язык мог бы указывать. На самом деле мы можем признать существование целого мира объектов и позволить частным и общим терминам разным образом указывать на эти объекты так, как нам это понравится, причем о смысле мы даже не будем упоминать.

Объект, названный частным или общим термином, может быть чем угодно под солнцем. Существование смыслов предусматривает, однако, что они есть сущности особого рода: смысл выражения естьВ  выраженная идея. Современные лингвисты почти все сходятся на том, что идея идеи, идея мысленного двойника лингвистической форм совершенно беспомощна, и может быть и вредна для лингвистической науки. Я думаю, бихевиористы правы, полагая, что говорить об идеях вредно даже для психологии (с. 47—48).

Наверное, нам надо согласиться с высказываниями Г. Л. Тульчинского [Тульчинский, 1985] о том, что достигнутый в последнее время успех в логической семантике связан с редукцией терминов теории смыслов к терминам теории референций. Нас этот подход мало интересует. Мы хотим осмыслить природу смыслов не в их редуцированной форме, а в широком — вселенском звучании, близком современной герменевтике.

Отметим здесь, что еще и Витгенштейн понимал, что представление о смыслах нельзя развить, опираясь только на формальную логику. Последняя, согласно его представлениям, «образует логическое предложение одно из другого, не заботясь «о смысле и значении» (6.126). Он пытался, как мы об этом уже говорили выше, набросать контуры образной теории смыслов. В Трактате читаем следующие относящиеся сюда слова:

2.1. Мы создаем для себя образы фактов.

2.11. Образ изображает факты в логическом пространстве, т. е. в пространстве существования, или несуществования атомарных фактов.

2.141. Образ состоит в том, что его элементы соединяются друг с другом определенным способом.

2.1512... образ связан с действительностью; он достигает ее.

2.221. То, что образ изображает, есть его смысл.

Не без некоторого удивления мы замечаем, что образная теория смыслов, по-видимому, в чем-то соприкасается с нашими представлениями о подвалах сознания. Правда, природа образов у Витгенштейна все же остается недостаточно раскрытой(*84). Можно думать, что он обратился к ней для того, чтобы как-то связать представление о смыслах с действительностью: «Образ есть модель действительности» [2.12]. Значительно более отчетливо говорится об образах у Гегеля. Напомним здесь, о приведенных выше его высказываниях (см. гл. I, §5) о воображении, об образах и о тайниках, из которых эти образы появляются на поверхности сознания. Еще раньше о роли воображения и созерцания много и совсем не просто говорил Кант — к его высказываниям мы обратимся в §9 этой главы. Непосредственно перед Витгенштейном стоит Ницше, который говорил о том, что процесс мышления начинается с возникновения образа - его высказывания мы также приведем в § 9). Ясперс писал о том, что именно через язык воображения мы соприкасаемся с реальностью (см. его высказывание, приведенное во Введении в книгу).

Изучая природу сознания, мы здесь не будем останавливаться на рассмотрении современных логико-семантических концепций смысла, возникающих на пересечении аналитической философии, логики и лингвистики. Подробный и достаточно критический анализ этих концепций дан в книге литовского философа — Р. Павилёниса [Павилёнис, 1983]. Его собственная система представлений, сформулированная скорее всего не как законченная система взглядов, а как исследовательская программа, во многом близка нашим представлениям. Он говорит о смысле как о некоем непрерывном невербальном конструкте и об осмысливании как об интерпретации в индивидуальной концептуальной системе(*85), что, естественно, допускает качественные различия в интерпретации одних и тех же языковых выражений. Дальше автор подчеркивает связь теории смысла с гносеологией. В конце книги говорится:

Логико-философский анализ языка, если он стремится к объяснению связи мысли, языка и мира, должен быть анализом роли и места языка в процессе познания (с. 264).

Отметим здесь еще одно из высказываний о природе смысла, в какой-то степени смыкающееся с нашими представлениями:

Смысл есть сеть значений в определенных позициях и оперативный алгоритм для решения проблем [Kohler, 1983, S. 245].

Подчеркнем, что природа смысла может быть раскрыта только через одновременный анализ семантической триады: смысл, текст, язык. Мы можем сказать, что смыслы, порожденные человеком, оказались раскрывшимися во всем том многообразии культур — больших текстов, которые существовали когда-либо или существуют теперь. Текстовое раскрытие смыслов происходит через те знаковые системы, которые мы готовы воспринимать как языки. Таким образом, каждый элемент указанной выше триады раскрывается через два других. Включая в триаду язык, мы вносим представление о том, что сама триада становится возможной только когда есть наблюдатель — носитель сознания, воспринимающий тексты и оценивающий смыслы. Триада становится синонимом сознания.

Если мы теперь хотим говорить о смыслах нашего Мира в целом, то 'его природе надо будет приписать текстово-языковую структуру. Здесь мы перекликаемся с герменевтической философией Хайдеггера: его теория познания исходит из представления о Мире как о своеобразном онтологизированном тексте [Wilson, 1981]. Соответственно, сознание человека, раскрывающее смыслы через тексты, выступает перед нами как языковое начало — нам становится понятной метафора Хайдеггера Рикера: Человек есть язык (см. предисловие редактора к книге [Ricouer, 1974]). Именно с этих слов мы и начинали нашу предыдущую книгу [Nalimov, 1985].

11. Логика бейесовского силлогизма с точки зрения аристотелевой логики нелогична. Возможна ли нелогичная логика? В Трактате Витгенштейна читаем:

3.03. Мы не можем мыслить ничего нелогического, так как иначе мы должны были бы нелогически мыслить.

3.032. Изобразить в языке нечто «противоречащее логике» так же невозможно, как нельзя в геометрии посредством ее координат изобразить фигуру, противоречащую законам пространства, или дать координаты несуществующей точки.

Исходя из всего сказанного нами выше, оказывается, что можно предложить формально безупречное исчисление, которое будет находиться в явном противостоянии логике Аристотеля и, что главное, об этом исчислении можно спокойно говорить на языке аристотелевой логики. И, более того, можно показать, что эти две логики сосуществуют вместе в сознании человека.

Утверждая последнее, мы исходим из упоминавшейся уже выше трехуровневой модели сознания.

Процесс порождения или понимания текста — это всегда творческая акция. С нее начинается Создание новых текстов, и ею завершается их понимание. Все это осуществляется в подвалах сознания, где мы непосредственно взаимодействуем с образами. Для нас, людей современной культуры, это чаще всего неосознаваемый процесс, скрытый под покровом логически структурированного восприятия Мира. Осознаваемый выход в подвалы сознания осуществляется в измененных состояниях сознания, возникающих с помощью, скажем, медитации.