Газета провисела недолго. Один вечер. Директор школы сняла ее в тот же день. У директрисы присутствовал инстинкт самосохранения вместе с "партийной совестью" и партийным билетом. Потом она говорила, что "не думала, что так получится". Получилось именно так.

Мы не рассказывали друг другу о своем первом столкновении с

"Щитом и мечем" СССР, но обыск у меня, Спорова и Пожарицкой, произвели в один день. Нас ловко "накрыли", чтобы не дать возможности поделиться друг с другом "оперативной информацией". Борю

Спорова взяли в тот же день. У него нашли стихи и "подозрительные записи" в дневниках, он был "зрелого возраста", он вращался в рабочем коллективе, среди которого антисоветская бациллоопасность особенно актуальна. Нас с Пожарицкой видимо считали просто заблудшими овцами, и не исключено, что в первоначальном варианте предполагали просто "пожурить". Хотя, вряд ли. Перед обыском меня отыскали сотрудники Заволжской милиции и предложили немедленно явиться в паспортный стол, дескать, "какие-то там недоразумения с паспортом". В кабинете начальника милиции присутствовали два очень солидных, в шикарных темно-синих костюмах, явно не районного происхождения, как говорят, "штатских". Начальник милиции завладел моим паспортом, и некоторое время с интересом рассматривал его.

Затем спросил, а не чувствую ли я за собой "какой-то вины". Я с недоумением ответил, что "не чувствую". Сидевший слева, упитанный

"синий костюм" поинтересовался, а не припомню ли я какого-то дела за собой, "направленного против советской власти". Считая, что я как раз и защищаю советскую власть, я гордо ответил: "нет!" Тогда другой господин в синем, ловко извлек на свет божий "Литературную газету" и поинтересовался, – что я думаю о ее содержании. Они еще минут пятнадцать задушевно "покалякали", затем предложили вместе проехать ко мне домой. Возражения не принимались во внимание.

Да! Здесь мне не требуется вмешательство Йорика, чтобы восстановить детали прошедшего. Яркая картина, особенно, если учесть, что я еще не знал, как люди могут поступать с людьми. Два синих костюма и сопровождавшие их лица пригласили понятых из соседей. Впоследствии понятые (ныне покойные, поэтому стопроцентную истину мы вряд ли уже установим) говорили, что от них потребовали, дабы придать максимальную весомость смыслу и результатам обыска, сообщать праздно интересующимся с улицы, что при проведении следственно-розыскных мероприятий у гражданина такого-то, был обнаружен склад с взрывчаткой, радиостанцией и оружием. Когда мама ехала на Воробьевку, чтобы повидаться со мной, она услышала в трамвае эту байку, со страшными подробностями. А обратила на нее внимание, потому что там фигурировала наша необычная фамилия. Митя

Сухой, вечно пьяный инвалид, бывший одним из понятых, подтвердил, лет через десять после моего освобождения, что действительно, "Ты

(то есть я) – фашист", а также то, что "прятал взрывчатку и рацию и готовился взорвать Горьковскую ГЭС, когда ее посетит Хрущев". Во!

А для меня? Для меня действительность в тот момент обрела особое течение. Словно это происходило не со мной. Слишком страшной была реальность. Опасность ощущалась как неотвратимое падение в пропасть, когда уже не зацепишься, чтобы остановить тело. Ты пока еще не врезался в землю, но не можешь избежать столкновения. Я видел как мама, пришедшая с работы, мгновенно осмыслив происходящее, медленно сползает по дверному косяку на пол, как люди в синем не дают мне подойти к ней и кто-то другой приносит воды, мечется в испуге младшая сестренка, не понимая, что происходит. А я сидел на стуле, и мне не разрешали двигаться. Они тщательно ощупывали каждую вещь, каждую безделушку. Они пролистали каждую страницу всех наших книг.

Они перерыли все, что можно было перерыть. Не постеснявшись, они перетряхнули папину постель, они заглянули под его утку и перевернули все клеенки. Кто может представить, что пережил папа в это время?! А кто поймет этих людей? Все мои стихи и статьи, даже с таким названием: "Почему неизбежна новая революция?" лежали на этажерке, на самом видном месте. Они сразу нашли все, что им было необходимо. Но существовал ПРОТОКОЛ, который требовалось соблюсти.

Даже в подпол, где, как предполагалось, должна была находиться рация и взрывчатка, они не заглянули, но перевернули все, что можно было, для того чтобы унизить, смять, заставить трепетать. Так демонстрирует свою силу государственная машина.

Ничего не произошло. Люди в синем исчезли, забрав с собой все мои рукописи. Я оставался на свободе, и ощущение катастрофы как-то отодвинулось, словно я оказался заколдованным и неприкасаемым принцем.

На дворе стоял апрель. Весна уже смягчила природу, но зима еще крепко держалась за землю, сохраняя сугробы и ледяные полоски дорог.

В коричневом зимнем пальто и кепке кофейного цвета я отправился к

Пожарицкой. Следовало обсудить положение. Она сказала, что я похож на журнал "Иностранная литература", – коричневый, с кофейной полосой под словом "Иностранная". Действительно, с журналом я состоял из одной цветовой гаммы. Она уже знала, что Борю арестовали.

Мы предположили, что это единственная жертва и наметили на завтра поездку в тюрьму.

Утром, 6 апреля, мы направились на встречу с судьбой на улицу

Воробьева, где половину ее длинны, занимало монументальное здание с колоннами из розового гранита, Горьковского КГБ. У нас легко приняли сигареты для Бори Спорова, через некоторое время открылись массивные дубовые двери и меня пальчиком поманили внутрь.

– Мне тоже? – спросила Пожарицкая.

Гражданин, поманивший меня, отрицательно покачал головой.

Я вошел в двери, и здание проглотило меня. Через два дня мне исполнялось 20 лет.

– Видишь ли, я не личность, – Йорик видимо почувствовал, что пришло время и его участия в изложении событий, – я, собственно, размышление, одна из точек зрения, которые могли бы принадлежать и тебе. Но мое внимание обнимает действие и смысл, скрытый от пристрастного взгляда. Да, я размышлял о том, что произошло с тобой, почему это случилось так, а не иначе. Конечно, девяносто процентов более виноватых ходит на свободе, но ведь кто-то должен и в тюрьме посидеть. Такова система. Эти люди, которые поманили тебя в мир, где они повелевают, нуждаются в материале для своей деятельности. Они трудятся как кроты, обрабатывая предмет, попадающий в их поле зрения. Они не могут сажать всех подряд, хоть в идеале могли бы состряпать обвинение на любого. Политическая воля вручает им определенный алгоритм, правила игры. Конечно, они не верили в то, что ты способен поколебать советскую власть, их власть. Они понимали, что эта власть разрушается другими масштабами воздействий, там, где она соприкасается с настоящими силами, силами истории. Ты для них был всего лишь сырьем, пригодным для переработки, молекулой, движение которой пролегало через их кишечник. Вспомни Воробьевскую внутреннюю тюрьму. Пустовато было в ней. А когда-то эта машина пропускала через себя огромный поток населения. Они очень обрадовались тебе.

Действительно, обрадовались. Я вспомнил, с каким вежливым вниманием они вытряхивали содержимое моих карманов, – записную книжку, карманный справочник по Югославии. Точилку для карандаша из безопасной бритвы они отделили с особой поспешностью и озабоченным видом; можно было подумать, что если они не успеют, я либо им перережу горло, либо вскрою собственные вены. В карманах были какие-то пустяки – платок, оторвавшаяся пуговица, клочок бумаги.

Все вещи они называли своими именами и старательно заносили в протокол. Туда же попал и ремень с брюк, мешковато сидевших на мне.

Меня еще раз опросили, словно опасаясь, что за это время я мог растерять чувство глубокой вины перед советским народом, и передали в руки тюремного начальства.

Любопытная деталь: тюрьма – тоже аттракцион, где подневольные зрители должны прочувствовать бессилие. Тюрьма создает много эффектов заставляющих трепетать узника. Здесь жестокость имеет собственные внешние символы. Стальные двери, вторые двери из стальной решетки, на них лязгающие замки. В руках надзирателей огромные ключи, которыми они стучат по металлу, чтобы им открыл новый принимающий. Ритуал обыска уже другой – унизительный. Тебя раздевают наголо, заглядывая во все места, щели и отверстия, хоть обыскивающий прекрасно видит, что перед ним красный от смущения мальчишка, а не нацистский преступник, способный спрятать под коронкой зуба цианистый калий. Порядок есть порядок, – "оставь надежду всякий входящий сюда".